Во многом виновато его окружение. Тот же Хрущев вместе с Кагановичем немало репрессировали партийных и советских работников, простых рабочих и колхозников на Украине. Это подчеркивала и возмущенная действиями Хрущева по развенчанию культа личности Елена Дмитриевна Стасова, а она, как известно, особых симпатии к Сталину не питала...
— Но репрессии-то были, и от этого никуда не уйдешь!
— Согласен, были. Но не забывайте и другого: тогда решался вопрос жизни и смерти советского государства. И совершенно справедливо, что наши исконные бесхозяйственность, безответственность и разгильдяйство были приравнены к политическим преступлениям. Были, разумеется, карьеристы, а то и враги и в органах НКВД. Немало дров наломали на местах и те, кто привык жить и работать по принципу: «Чего изволите? Рад стараться!» Нельзя сбрасывать со счетов и наше бескультурье, низкий политический уровень, бездумную страсть к инструкциям и указаниям...
Атрощенко закурил, выпустил в потолок несколько колец дыма, понаблюдал, как они медленно поднимались вверх, теряли свою форму, продолжал:
— Но партия и в то время не боялась признаваться в своих ошибках. Январский Пленум ЦК ВКП(б) 1938 года открыто, не без активного участия Сталина, осудил творившееся в стране беззаконие, принял соответствующие постановления. Тысячи людей были реабилитированы, возвращены к семьям, к прежней работе... И что бы там ни писали разные конъюнктурщики-ученые, которые по-хамелеоньи меняют свои убеждения при каждом режиме, а сталинская экономическая система к концу 50-х годов достигла небывалого расцвета: государство стало богаче, а по некоторым ключевым направлениям научно-технического прогресса обогнало ведущие капстраны. Сталинский период характеризовался железной дисциплиной, эффективным контролем, повышенной персональной ответственностью за результаты труда. На ключевые посты выдвигались молодые, энергичные и талантливые руководители. И работали они и за страх, и за совесть, потому что знали: даже за малейшие упущения с них спросят по всей строгости. А сегодня миллиарды уходят неизвестно куда и никто за это не несет ответственности. А разгильдяйства, наплевательского отношения к делу у нас хоть отбавляй. Потому и магазинные полки у нас сегодня пустые. А это порождает справедливое недовольство народа, неверие в своих руководителей, что, в свою очередь, отражается на результативности труда. Получается замкнутый круг. А как его разорвать? Не знаю. При Сталине народ верил своим руководителям, трудился творчески, с небывалым энтузиазмом. И потому мы многое смогли сделать в то непростое время с его титаническими трудностями. Зато сейчас уверенно топчемся на месте...[4]
Я с удивлением и каким-то болезненным интересом смотрел на Атрощенко. Передо мной был человек из прошлого — продукт своей эпохи, оставшийся верным ее идеалам до сегодняшнего дня, словно не было позади времени волюнтаризма, мрачной поры застоя и, самое главное, — нескольких лет перестройки, заставившей каждого из нас переоценить ценности.
Я тоже, как и все мои сверстники, в определенной степени был продуктом сталинской эпохи: пионером, особенно еще не задумываясь над смыслом, распевал: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет...», комсомольцем уже был твердо убежден, что Сталин — самый мудрый, самый гениальный Учитель. Но потом были XX, XXII и XXVII съезды партии, XIX партийная конференция. В конце концов, сама жизнь учила многому, заставляла по-новому взглянуть на те, сейчас уже далекие годы. А сейчас вот пью чай за одним столом с человеком, который словно уснул в начале пятидесятых и вдруг проснулся почти через сорок лет.
Но пора переходить к делу, ради которого я пришел в этот дом. Выбрав момент, сказал:
— Петр Ильич, ушел из жизни мой друг детства майор Валентин Благовещенский, и я хочу установить причину его самоубийства. Предупреждаю, что расследование провожу неофициально. Поэтому вы можете и не отвечать на мои вопросы...
— Значит, частный детектив? — уточнил Атрощенко.
— Да, что-то вроде этого.
— На все ваши вопросы отвечу, — пообещал Атрощенко и сокрушенно покачал головой: — Жаль хлопца. Честный и принципиальный был коммунист, но очень уж прямой. Приходилось с ним общаться. Не выдержал травли. И я его понимаю: сам тоже на грани такой же катастрофы находился. Это вот она, — кивнул он в сторону выглянувшей из кухни жены, — вовремя отобрала у меня пистолет... Желаете послушать эту, чуть не кончившуюся для меня трагически историю?
— Охотно.
Петр Ильич допил чай, попросил Марью Васильевну принести еще чашку, начал свой рассказ:
— История эта произошла на учениях. Мой полк только что вышел из боя, начал размещаться в небольшом леске. И тут на опушке появилось несколько бронетранспортеров. Притормозили недалеко от того места, где солдаты растягивали для меня палатку. Из машин вышла группа военачальников. Я подбежал к начальству и... растерянно застыл: впереди свиты генералов стоял прославленный маршал. Сбивчиво доложил: вверенный мне танковый полк находится на отдыхе, ждет заправщиков. «Какие заправщики, майор?! — рявкнул маршал, и желваки выпукло обозначились на его обветренных скулах. — Вы час назад должны были находиться в районе Бороденки, а вы тут прохлаждаетесь!» — «Простите, товарищ маршал, но я полчаса назад получил приказ начальника штаба дивизии сосредоточиться здесь и ждать очередного приказа...» Маршал повернулся к свите, спросил: «Полковник Рябов, вы отдавали такой приказ?» Рябов то ли растерялся под грозным взглядом маршала, то ли что-то напутал с моим полком и теперь спасал свою шкуру, ответил: «Никак нет, товарищ маршал, такого приказа я не отдавал!» Маршал нетерпеливо дернул плечом и свирепо посмотрел на меня: «Вы что, майор, играть в прятки со мной вздумали?!» — «Товарищ маршал, я сказал правду. И я не майор, а полковник...» Но маршал уже не слушал меня. Он круто развернулся и пошел к бронетранспортеру, на ходу бросил почтительно вытянувшемуся на обочине дороги полковнику Рябову: «Майора от командования полком отстранить, полк срочно перебросить в район Бороденки!» Сел в бронетранспортер и уехал, видно, тут же и забыв обо мне... Уже позже, после неудачного покушения на свою жизнь, написал ему рапорт. В звании меня восстановили и тут же отправили в отставку...
Марья Васильевна принесла две кружки горячего чая, молча забрала пустую посуду и опять вернулась на кухню. Атрощенко пододвинул к себе кружку, кивнул:
— Теперь давайте ваши вопросы.
— В ночь убийства шофера Голубева вы дежурили на проходной автобазы?
— Дежурил, — кивнул Петр Ильич. — Голубев приехал около одиннадцати вечера. В автобусе на переднем сиденье находился какой-то парень. Я присмотрелся, это был сынок нашего секретаря Генка Белокопытов.
— А вы не ошиблись, Петр Ильич?
— Нет, не ошибся. Личность в городе известная. Шалапут. Город буквально стонет от него... Да и
