доложил о чэпэ, сказал, что вызвал врача, прокурора и судмедэксперта. Я взбежал на второй этаж. В кабинете Благовещенского находились врач и помощник дежурного. Благовещенский лежал в кресле за столом. Сейф был открыт, на столе в беспорядке лежали бумаги. Вскоре приехали прокурор, судмедэксперт, начали осмотр.
— Что с места происшествия было изъято?
— Насколько помню, ничего. Но бумаги осматривались прокурором.
— Записки не было?
— Нет. Впрочем, я до конца осмотра не присутствовал: к трем нужно было в райком.
— Ключи от кабинета, сейфа и стола кому после этого передали?
— Их забрал прокурор. Сейф и дверь кабинета опечатали.
Я встал. С майором Зубаревым все ясно. Он из той категории руководителей, чье мнение всегда совпадает с мнением начальства. Большинство из них в общем-то неплохие люди — доступные, отзывчивые, благожелательные, но только до определенного предела — пока их спокойствию и благополучию ничто не угрожает. Они никогда не берут на свою ответственность решение сложных вопросов, а уж если и вынуждены делать это, то не раз проконсультируются с начальством, заручатся его поддержкой на всякий пожарный случай. Образно сказал о таких людях Эмиль Кроткий: «Ничего не брал на свою ответственность. Если утверждал, что земля вращается, добавлял: по словам Коперника».
Зубарев проводил меня до двери. Там придержал за рукав, отводя глаза, попросил:
— Товарищ полковник, хотелось бы, чтобы наш разговор не вышел за порог этого кабинета. Мне ведь работать с Белокопытовым. Трех моих предшественников он уже слопал...
С неприятным осадком в душе я закрыл дверь кабинета начальника райотдела внутренних дел.
3
Атрощенко, повертев в руках мое удостоверение, позвал из кухни жену:
— Иди, мать, посмотри на живого милицейского полковника. Ведь, поди, не видела, пока живем тут. — И уже мне: — Не обижайтесь, но и в самом деле не доводилось встречаться с полковниками вашей службы. Из местных начальников милиции, которые тут меняются чуть ли не ежегодно, только Горзов в подполковничьем звании был, остальные все больше капитаны, реже — майоры...
Марья Васильевна, с которой полчаса назад я познакомился, разговаривал в ожидании мужа, не спеша вынесла из кухни свое дородное тело, прижимая к пухлой груди поднос с чашками чая и бутербродами. Разгрузила поднос на стол и только тогда неторопливо, певучим голосом ответила:
— А мы с Игорем Ивановичем, пока ты шатался неизвестно где, успели наговориться. — Расставила на столе чашки, разложила бутерброды, пригласила: — Присаживайтесь, мужики, чаевничать будем. А Горзова хорошо помню. Неплохой человек был. Помнишь, Петро, как его Иван-цыган прозывал?
Прыснула в ладошку, и грудь ее заколыхалась от смеха. Захохотал и Петр Ильич. Отсмеявшись, вернул мне удостоверение, смахнул ладонью выступившие на глазах слезы, пояснил:
— Иван Зубко в пригородном колхозе кузнецом работал. Золотые руки были у мужика! Только с начальством не ладил. Горзова упорно называл «товарищ половина полковника», председателя колхоза величал не иначе, как «вашбродь». Доставалось от него и другим руководителям. Как-то Иван в очередной раз поцапался с председателем колхоза, да еще и послал его в одно место. А тот давно зуб на него точил. С помощью своих подпевал-архаровцев затолкал Ивана в машину и привез к своему приятелю-судье, дескать, ввали ему, Павел Савельевич, на всю катушку за мелкое хулиганство. Тот даже обрадовался: «Да мне и самому этот цыган до чертиков надоел! Пятнадцать суток гарантирую!» Председатель — назад: «Да ты что, Павел Савельевич, посевная на носу! Куда мне без кузнеца! Дай ему штраф...» На том и порешили. Судья объявил Ивану постановление. Тот возмутился: «За что, гражданин судья, пятьдесят рублей? Я же дурака назвал дураком. А если бы я его умным назвал, что бы мне было?» — «Ничего». Но Иван не был бы Иваном, чтобы и тут не отпустить шпильку. «Ох, и умный же ты, гражданин судья!» — покачал головой и вышел из кабинета...
Атрощенко хохотнул, грузно уселся на стул, расправил стрельчатые рыжие, с проседью усы, пригладил ладонью жидкий седой ежик на голове, кивнул мне:
— Присаживайтесь, товарищ полковник, будем чаи гонять. Кстати, перед вами тоже полковник. Разжалованный, а затем восстановленный в этом звании...
— Петро... — Марья Васильевна настороженно и в то же время опасливо посмотрела на мужа и рука ее застыла с поднесенной ко рту чашкой.
— Молчи, баба! — грохнул кулаком по столу Петр Ильич. Покосился на дзинькнувшие тарелки, смутился. Примирительно сказал: — Не бойся, на этот раз нервничать не стану, врача вызывать не будешь... — Помолчав, добавил: — Может, вот теперь, когда перестройка пока не дает ожидаемых результатов, стоит мысленно вернуться к прошлому, поискать там ответов на волнующие нас вопросы? — Повернулся ко мне, неожиданно спросил: — Вам сколько лет, товарищ полковник?
Я назвал возраст. Петр Ильич произвел в уме несложное арифметическое действие, удовлетворенно гмыкнул и подытожил:
— Выходит, я старше вас на целых восемнадцать лет, если, конечно, не считать войны — там год за три засчитывался. А я от начала до конца прошел это горнило...
Отхлебнул из чашки, достал из лежавшей на столе пачки «Беломорканала» папиросу, закурил. Спохватился, подтолкнул ко мне пачку:
— Курите.
— Спасибо, привык к сигаретам.
Усмехнулся в стрельчатые усы:
— Привычка — вторая натура. — И без всякого перехода поинтересовался: — Как вы оцениваете сталинский период? Имею в виду индустриализацию, коллективизацию, войну и послевоенное восстановление и развитие народного хозяйства.
Я неуверенно пожал плечами и промолчал. Атрощенко покосился на меня, пригладил ладонью свой белый ежик, пыхнул дымком папиросы, сказал:
— Сегодня многие историки и публицисты, не располагая для этого нужными материалами, пытаются всю вину за ошибки прошлого свалить на одного Сталина, перекроить нашу историю в выгодном для них свете, поставить под сомнение все наши достижения того периода. Но, я уверен, подправлять прошлое в угоду кому или чему бы то ни было — дело не только безнадежное, но и рискованное...
Затянувшись раз-другой, растер в пепельнице папиросу и тут же достал из пачки новую, но закуривать не стал — повертел ее в пальцах и положил на спичечный коробок. Марья Васильевна тихонько удалилась на кухню, осторожно загремела там тарелками.
— Историю партии и государства, — глуховатым голосом продолжал Атрощенко, — настолько запутали «поправками», что нам еще не одно десятилетие придется в этом хламе выискивать крупицы истины. Если, конечно, наши борзописцы, которые «верой и правдой» служили и Хрущеву, и Брежневу, на волне сегодняшней вседозволенности вообще не похоронят ее. Повторяю: нельзя все валить на одного Сталина.
