С начала 1930-х и почти до последних цюрихских дней с Джойсом работает новый человек, один из его настоящих друзей, Поль Леопольд Леон, Павел Леопольдович, русский эмигрант, успевший в 1918 году покинуть Россию и добраться до Лондона, а оттуда до Парижа вместе с женой. Суеверному Джойсу его двойное имя, совпадавшее с обоими именами Блума, показалось высоким предзнаменованием, а то, что он был неплохо образованным юристом и опытным историком-литератором, свободно писавшим по-французски, обещало серьезную помощь. Кроме того, он был веселым, легким и чудаковатым человеком. Познакомил их приятель Джорджо Алекс Понизовский, дававший Джойсу уроки русского. Леон был его свояком. К Джойсу он относился с легким подтруниванием, но юмор у него был щадящим, а в остальном он любил и уважал Джойса и был ему по-настоящему предан. Он искренне смущался, когда Джойс благодарил его за помощь, а интереснее всего было то, что он так и не прочел «Улисса» и даже не старался понять «Поминки…» — он был уверен, что это шедевры, а шедевры не обсуждаются. Джойса Леон считал величайшим писателем современности, и то, что он писал понятное очень немногим, только подтверждало это. Леон писал позже, что человек, сближавшийся с Джойсом, начинал чувствовать, что старается войти в тончайшую сеть полувысказанных мыслей и чувств, создававших атмосферу такой вкрадчивости, что ей было невозможно сопротивляться, тем более что она и не предполагала никакого сопротивления… Сам он окутался ею бесповоротно и целиком.
Леон дружил с Джорджо и Хелен Флейшман, а когда они в декабре 1930 года поженились, чета Леонов присутствовала на церемонии. Хелен была старше мужа на десять лет, что очень огорчало Нору, но после свадьбы они с невесткой даже подружились. Хелен, кроме немалых денег, имела и отличный вкус, чего у Норы никогда не было, и в результате шляпки и платья свекрови автоматически заказывались там же, где и для Хелен. Джойса это забавляло: живые женщины для него были большими куклами, чем его выдуманные, у них были какие-то устройства для какого-то мышления, но лучше всего они были наряженными и ухоженными, с ними можно было играть в сложные или грубоватые игры. Бадген попытался как-то перебить один из его язвительных монологов о женщинах, спросив, неужели, их тела не вызывали у него восторга и предвкушения, на что Джойс ответил: «Конечно! Прежде. Но теперь нет, черт возьми. Мне интересны только их туалеты». И даже деньги, уходившие на это, не огорчали его.
Джойс много позировал художникам — с разной мерой удачливости. Настало время и для биографа. Гилберт его не устраивал по разным причинам, а вот Герберт Горман, уже написавший о нем, с радостью согласился делать и вторую книгу. Множество бесед с Джойсом, вопросники ему и его друзьям, сложные консультации со Станислаусом, работа с документами и дневниками; но сложнее всего оказалось с самим Джойсом. На какие-то вопросы Джойс отвечал детально и словоохотливо, на другие — вдруг замыкался и предлагал Горману, человеку далеко не богатому, съездить в другой город или страну и разузнать самому. Но и друзья, как, скажем, Эзра Паунд, порой не собирались ворошить ранящее прошлое. Другие просто задумывали собственные книги и не желали делиться с конкурентом. Третьих даже при всей их готовности нелегко было разговорить или добиться полной откровенности. Да и сам Джойс постепенно утратил интерес к проекту, хотя продолжал помогать в чем-то и добивался от Станислауса копий писем и дневников, что было вовсе не легко. Год, запланированный на книгу, оказался полной фикцией, чем Джойс был крайне раздосадован. Однако любезные отношения сохранял.
Одновременно Джойс был увлечен работой с французским переводом «Анны Ливии Плюрабель». В декабре 1930 года его начал делать Беккет со своим молодым французским приятелем Альфредом Перроном, недолго учившимся в Тринити-колледже. Он хотел бы закончить эту работу, но ему надо возвращаться в Ирландию. Перевод разбирали Леон, Жола и Иван Голль, поэт-экспрессионист, писавший одинаково свободно на немецком, французском и английском. Потом включился и Филипп Супо, отлученный четыре года назад от сюрреализма самим Андре Бретоном. В квартире Леонов на рю Казимир Перье они сидели по нескольку часов за круглым столом; Джойс курил в кресле, Леон читал английский текст, Супо — французский, а прочие или сам Джойс останавливали чтение и принимались обсуждать вариант. Джойс детально пояснял оттенки вложенного смысла и увлекал их поиском лучшего звука и ритма, а не значения. Этим же он поражал и Нино Франка, с которым позже делал итальянский перевод. Через пятнадцать таких встреч он был опубликован 1 мая 1931 года в «Нувель ревю франсез» и оказался намного интереснее перевода «Улисса».
Конец 1930 года для Джойса ознаменован важным рубежом: он, по совету своих английских юристов, начинает жить на собственный доход. Джентльмен со скромными средствами получал в то время около девяти тысяч франков в месяц, что равно 70 фунтам, или 350 долларам — таковы роялти от «Улисса». Но и тратит он их по-джентльменски — нищета его ничему не научила. Вот и очередное 2 февраля оставило бы его вечером дома, если бы не Джорджо и Хелен, вернувшиеся с медового месяца в Германии, которые утащили их на ужин в «Трианон». Безденежье было настолько серьезным, что Джойс вынужден был съехать с квартиры на площади Робийяк, оставив только самые необходимые вещи и едва наскребя денег заплатить грузчикам.
Но дела шли совсем неплохо. Среди «джойсистов» появляется еще один оплот, критик Луи Гилле, с которым он повстречался на вечере поэтессы Эдит Ситуэлл, беглой английской аристократки, только начинавшей входить в славу. Гилле подошел с Сильвией извиниться за давнюю ругательную статью о Джойсе — сейчас он был о нем другого мнения. Джойс благосклонно принял извинения — статья в свое время его даже не слишком задела. Вскоре на обеде они обменялись замечаниями о «Ходе работы», и Гилле пообещал опубликовать эту беседу в «Ревю де де монде», что означало причисление теперь уже всех книг Джойса к большой литературе современности.
Объявились и давние знакомые, Падрайк и Мэри Колум. Со временем они с Джойсом стали лучше относиться друг к другу. На лекции молодого лингвиста Пера Марселя Жюссе о технике «внутреннего монолога» и его происхождении от «Лавровые деревья срублены» Дюжардена Мэри спросила Джойса:
— Ты недостаточно позабавился? Мало еще надул народу? Почему бы тебе не признать наконец свой долг Фрейду и Юнгу — неужели так плохо быть обязанным великим открывателям?
Джойс уже забыл, когда с ним разговаривали в такой манере. Он заворочался в кресле и гневно ответил:
— Терпеть не могу всезнающих женщин!..
Однако Мэри тоже была ирландкой:
— Нет, Джойс, можешь. Ты их любишь, и в этом я тебя стану убеждать даже печатно, где только смогу.
Он метнул на нее яростный взгляд, и вдруг гнев на его лице медленно сменился полуулыбкой. Но потом он все равно отплатил ей — язвительным стихотворением про дам-зануд.
Стычки у них бывали постоянно. Когда Джойс читал отрывок из «Хода работы» и спросил ее потом, что она об этом думает, Мэри ответила:
— Джойс, я думаю, это за пределами литературы.
Писатель промолчал, а потом наедине сказал Падрайку:
