…And stare at the old bitter world where they marry in churches…[1]
Нет ни одного члена семьи Джойсов, ни одного известного ему родственника, которого он не сделал бы прототипом своей прозы. Закономерностей тут почти нет, хотя в целом те, кто носят фамилию Джойс, появляются в лучшем гриме, чем Мюрреи — члены семьи его матери. Тут Джойс следует предпочтениям своего отца, который жаловался, что имя Мюрреев вызывает у него ощущение вони, между тем как имя Джойсов благоухает. Его прямые предки не слишком разделяли это убеждение, но, как все ирландские Джойсы, претендовали на то, что происходят от прославленного клана из Голуэя, давшего имя деревне Джойс. Проверить это невозможно, но зачем отказывать им в этом невинном тщеславии?
Отец писателя, Джон Станислаус Джойс, при частых и вынужденных новосельях первым в новое жилье обычно вносил оправленное в роскошную раму гравированное изображение герба голуэйских Джойсов. В «Улиссе» он восклицает: «Выше головы! Пусть вьется наш флаг! Алый орел, летящий в серебряном поле!» А в «Портрете художника в юности» Стивен предлагает сомневающемуся однокласснику показать семейный герб в геральдическом зале Дублинского замка. На замечание: «Мы все сыновья королей» Стивен отвечает: «К сожалению», но Джеймс Джойс, как его отец или, что тоже примечательно, Шекспир, чрезвычайно дорожил гербами. Не слишком при этом волнуясь о доказательстве их подлинности, он добавил портрет отца к галерее семейных портретов кисти Уильяма Роу, тоже кочевавшей за ним с квартиры на квартиру.
Исследователи выводят имя Джойсов от французского joyeux (веселый), и Джеймс Джойс, который настаивал на том, что литература должна выражать «священный дух радости», принял свое имя как знамение. Годы спустя он будет носить в бумажнике портрет герцога де Жуайеза, жившего в XVII веке, и спрашивать друзей, не видят ли они разительного сходства. С другой стороны, он любил говорить о себе как о «Джеймсе Джойлессе», то есть «безрадостном», о «Джойсе-в-Пустыне» (Иисус в пустыне), «Джойсе Зла» (обыгрывается созвучие Joyce и joys, «радости») и размышлял о Фрейдовой концепции чужого имени, пусть и нежеланного.
В начале XIX столетия состоятельный житель Корка Джордж Джойс назвал своего сына Джеймсом. Этого Джеймса Джойса, прадедушку писателя, отличали яростный национализм, ненависть к священникам и неспособность к деловой жизни, унаследованные двумя следующими поколениями и давшие себя знать с должными поправками и в жизни писателя. Молодым Джеймс присоединился к «белым парням», католическим агитаторам против помещиков, был арестован и приговорен к смерти, хотя приговор в исполнение не привели — к счастью для всех последующих Джойсов. Его сын Джеймс Огастин, родившийся в 1827 году в Роуз-коттедже, графство Фермой, стал его партнером по бизнесу, но деловой хватки не было ни у одного из них, и в 1852 году в книгах появилась запись о банкротстве двух Джеймсов, работавших под названием «Джеймс Джойс и сын, соль и добыча известняка».
Однако Джеймс Джойс-младший, дедушка писателя, сумел выгодно жениться и войти в богатую семью О’Коннелов. Семья прибыла с плоскогорья Ивергах, как и славный Дэниел О’Кон-нел[2], и претендовала на родство с ним. Он добродушно подтверждал родство и, когда приезжал в Корк, всегда наносил визит своему «кузену» Джону, державшему лавку тканей и портновскую мастерскую между церковью Святого Августина и углом Саут-Мейн-стрит. Джон О’Коннел и его жена, урожденная Эллен Маккан из Ольстера, имели большую семью. Один из сыновей, Чарльз, стал викарием Карригнавара и всегда отвергал приношения прихожан, потому что имел свои средства. Епископ пытался убедить его, что такое поведение несправедливо по отношению к другим священникам, но он упорствовал. Другой сын, Уильям, согласно «Портрету художника в юности», промотал свое состояние, переехал вместе с семьей Джона Джойса в Дублин и вернулся в Корк лишь за два года до смерти. Его внучатый племянник описывает Уильяма как «добродушного старика с загорелой кожей, резкими чертами лица и белыми бакенбардами, вполне способного на десяти-двенадцатимильную прогулку и выкуривавшего каждое утро у сарая на заднем дворе полную трубку вонючего табаку; волосы у него были тщательно причесаны, а цилиндр аккуратно на них надет».
Двое других детей Джона О’Коннела, Алисия и Эллен, около 1847 года стали послушницами монастыря Богоявления в Корке. Религиозная карьера Алисии была необычной. Однажды ей приснилось, что она стоит на высоком холме, глядя на море, и зовет неких детей; когда она проснулась, то решила, что место это — маленькая деревушка Кроссхейвен, в Корк-Харбор, где у ее брата Уильяма был домик на берегу. Она собрала семь тысяч фунтов, главным образом в своей семье, и учредила монастырскую школу Богоявления в Кроссхейвене, которая процветает и поныне. Под монашеским именем матери Ксавьеры она готовила Джона Джойса к первому причастию. Позже Джон, отец Джеймса Джойса, безуспешно старался уговорить ее деятельную преемницу мать Терезу взять двух его детей в школу на сниженную плату.
Эллен, сестра Алисии, не была расположена к такому милосердию и предприимчивости; она пробыла послушницей восемь месяцев и решила оставить призвание по причине слабого здоровья. Ее отец вознамерился найти ей мужа, и священник предложил сосватать Джеймса Огастина Джойса, тогда двадцатиоднолетнего, то есть намного младше Эллен. Жена постарше и порешительнее могла его утихомирить — так полагали участники этого предприятия. Он в те годы был слишком буен, чтобы преуспеть — «самый красивый мужчина в Корке», как говорил его сын Джон, и отличный охотник. Свадьба состоялась 28 февраля 1848 года и принесла Джеймсу немало выгод, включая тысячу фунтов приданого и близкое знакомство с такими заметными людьми, как старшие двоюродные братья Эллен — Джон Дэли и Питер Пол Мак-Суини, впоследствии соответственно лорд-мэр Корка и лорд-мэр Дублина.
Их единственное дитя, Джон Станислаус Джойс, родился 4 июля 1849 года. Первое его имя, скорее всего, дано в честь Джона О’Коннела, а второе, Станислаус — в честь польского святого Станислава Костки, одного из трех покровителей благочестивой юности. В этом отразилась симпатия его отца к борьбе католической Польши за освобождение. Ни женитьба, ни рождение сына не образумили Джеймса Огастина Джойса — за банкротством 1852 года последовала новая запись о банкротстве. Но ему помогали обе семьи, и скоро он перевез жену и ребенка в модный пригород Корка Сандейз-Уэлл. Без сомнения, благодаря этой же поддержке он получил солидную и не слишком обременительную должность инспектора налоговых сборов, которая значится в его свидетельстве о смерти.
