Цюрих, который он увидел остатком зрения, поразил его. Он словно увидел его заново — и восхитился: «Что за город! Озеро, гора и две реки!..»
Обрадовал его и Фогт. Джойсу сняли боли и обещали сохранить по крайней мере один глаз. Фогт ни разу не позволил ему заплатить за лечение; даже Имон де Валера, премьер-министр Ирландской республики, не пользовался у него этой привилегией. Мнительный Джойс в Париже проконсультировался у доктора Коллинсона, который подтвердил, что в любом случае одиннадцатая операция необходима. В мае 1930 года Фогт прооперировал ему левый глаз, удалив третичную катаракту, но завершить операцию не сумел — возникла угроза, что стекловидное тело, и так уже поврежденное предыдущими операциями, погибнет окончательно. Джойс некоторое время мучился иритом из-за скопившейся крови, но врачи убрали ее из глаза с помощью пиявок. Микроскопическим обследованием Фогт установил, что кровь все равно поступает прямо в стекловидное тело; поэтому разрез было решено оставить открытым и дать измученному глазу восстановиться, на что могло уйти несколько месяцев. Кроме того, последняя операция Борша привела к образованию сложной катаракты на правом глазу, которую тоже надо было удалять. Фогт прислал Джойсу подробное письмо, где описал ситуацию и пообещал, что сделает в сентябре операцию для возвращения большей части ясного и рабочего зрения.
Хотя Джойс мог уже ездить поездом, но он побоялся приехать даже на триумфальное выступление Салливана в Ковент-Гардене 20 июня. Казалось, реальный или воображаемый заговор против Салливана разрушен. Однако в Париже Джойс узнал, что одну из лучших партий Салливана, Арнольда в «Вильгельме Телле», спел Лауро-Вольпи; с сокращениями, купюрами, практически отменив речитативы и, как было написано в послании Салливана газетам, «полностью избежав губительной дуэли с хором в финале». Критики единодушно восторгались Лауро-Вольпи, но в письме ему иронически предлагалось попытаться спеть партию полностью, а им обещали дать личную партитуру Салливана, чтобы они могли сверять по ней исполнение оперы, «изрядно ими подзабытой». Собственно, у него были основания чувствовать себя задетым: опера не исполнялась на европейской сцене с 1889 года, достаточно долго после смерти Таманьо не находилось тенора, который бы справился с этой партией, и Салливан напряженно работал, чтобы восстановить ее. Письмо называлось «Справедливость прежде всего!».
Post hoc est propter hoc — контракт Салливана с Ковент-Гарден был таинственным образом прекращен, и тогда Джойс решил устроить свой собственный спектакль. 30 июня 1930 года в Парижской опере давали «Вильгельма Телля» с Салливаном. Газетная заметка описала это так:
«Публика стала свидетельницей драматической сцены, превосходившей по накалу драму, игравшуюся на сцене… По залу пронесся шепот… когда водной из лож человек, в котором многие узнали Джеймса Джойса, ирландского романиста и поэта, перегнулся через барьер, сорвал с глаз толстые черные очки и воскликнул: „Merci, mon Dieu, pour се miracle. Après vingt ans, je revois la lumière“[151]».
В остальных газетных публикациях он старался, где только мог, упоминать Салливана и Фогта; его парижские доктора, говорил он в интервью, позволили ему снимать глухие темные очки только в опере, и журналисты разнесли эту информацию повсюду, но Бич и Монье неприязненно интересовались, почему он так увлекся этим не слишком популярным певцом. Джойс отвечал, что со времен его появления в Париже он был представлен многим признанным гениям, все они милы и дружелюбны, однако для него — возможно, гении. А вот голос Салливана — здесь никакого «возможно». И скоро Джойс поставил второй акт личных «Страстей по Салливану». Когда он закончил арию из четвертого акта, Джойс вскочил и закричал на весь театр: «Браво, Салливан! Лаури-Вольпи — дерьмо!» Смех и аплодисменты достались ему заслуженно.
Очередная офтальмологическая поездка в Цюрих была еще и попыткой вернуться к «Поминкам…», простаивавшим почти год. Джойс вдруг написал большой кусок той самой второй части, и она также вдруг оказалась «самым веселым и легким из всего, что я написал». Там играли дети — в те же самые игры, что и когда-то он, а взрослый видел в этих играх коды иной жизни. Эллман считает, что в них отражено яростное сексуальное соперничество Шема и Шоуна. За 1930 год Джойс напечатал всего один фрагмент, в определенной мере такой же классический, как и «АЛП», но уже об Ирвикере, а в 1931-м его перепечатал отдельным изданием «Фабер энд Фабер». Вторым и третьим изданием немцы напечатали перевод «Улисса», а к третьему изданию по просьбе цюрихского представителя «Рейн-Ферлаг» Дэниела Броди предисловие написал Карл Густав Юнг.
Предприятие было крайне рискованным — во-первых, отношение Джойса к Юнгу не изменилось. Во-вторых, предисловие было таким, словно эта книга была написана для иллюстрации юнгианства и ни для чего больше. Джойс говорил потом Георгу Гойерту: «Он прочел книгу, ни разу не улыбнувшись. В таких случаях полезно сменить любимые напитки». У Броди он поинтересовался: «Почему Юнг со мной так груб? Ведь он меня даже не знает? У меня нет ничего общего с психоанализом». Броди ответил: «Объяснение только одно. Переведите свою фамилию на немецкий». Перевод был — Freud. Однако Юнг серьезно поработал над статьей и опубликовал ее самостоятельно уже в 1932-м. Джойсу он послал экземпляр с таким сопроводительным письмом:
«Дорогой сэр,
Ваш „Улисс“ явил миру такую огорчительную психологическую проблему, что меня много раз привлекали в качестве эксперта-психолога.
„Улисс“ оказался очень твердым орешком и вынудил мой разум не только к самым непривычным усилиям, но и к довольно экстравагантным постижениям (говоря с точки зрения ученого). Ваша книга в целом не избавила меня от этой проблемы, и я размышлял над нею около трех лет, пока я не нашел в ней самого себя. Я глубоко благодарен вам, равно как и вашему гигантскому опусу, ибо многое узнал из него. Я никогда не смогу быть до конца уверенным, что наслаждался им, потому что чтение означало чрезмерное расходование нервов и серого вещества. Я также не знаю, сможете ли вы наслаждаться тем, что написал я, потому что я не уставал повторять миру, как устал, как раздражен, как ругаюсь и как восхищаюсь. Сорок страниц безостановочного чтения до самого конца — целая гирлянда настоящих психологических лакомств. Полагаю, матушка дьявола может знать столько о женской психологии; я — нет.
Но я просто рекомендую вам свое маленькое эссе в качестве забавной попытки полного новичка, заблудившегося в лабиринте вашего „Улисса“ и выбравшегося оттуда исключительно по чистой удаче. В любом случае вы можете заключить из моей статьи, что именно „Улисс“ сделал с предположительно уравновешенным психологом.
С выражением глубочайшей признательности остаюсь, дорогой сэр,
Искренне вашим —
К. Г. Юнгом».
Джойс как литератор оценил отменное сочетание лести и критики, но Нора высказалась о его проницательности и знании слабого пола короче и безапелляционнее: «Да он вообще ничего не знает о женщинах». Существует обширная феминистская литература по этому поводу, соглашающаяся с супругой писателя, но привлекающая для доказательства куда более солидный аппарат. Мужчинам уютнее солидаризоваться с великим психологом, слегка пококетничавшим в своем письме.
