время затмения делает ничего не значащим искусственный свет, т. е. ни насколько не заменяет его, и в этом смысле город не отличим от поля или зимнего леса, или ночного моря, тумана и облаков на незнакомом перевале
А уже позже, когда думаешь правильно так и так, возникает перед тобой образ человека, безразлично на каком лице, плод сознательного усилия
Двоякое вытекание человека из дерева и дома из человека, как универсальное выражение всего общения людей; цветок света всего мира свободного от психологического выбора поведения или мышления. Только два возможных сочетания восприятий остается рассматривать: простого с чудесным, и цветов света издающих перебивающий запах тления благодеяния;
затем – превосходное выражение закона единства
<1978>
Шесть писем из больницы
1
Облик весенних деревьев-реликтов, самых древних и вечных форм. Период набухания почек, листвы лиственницы. Сейчас нахожусь у другого окна, вижу лето в другое окно и не могу вспомнить еще особенностей растительности – зеленых кустов, травы. Минуло лето желтых цветов, росших чуть не сплошь среди зелени.
А если бы за окном ива? И конец?
Лето – начало войны. Кленовый цвет, как поздняя мимоза, на песке и асфальте дорог наметен. Распустившаяся листва трех кленов, как листы мокрой бумаги, смята ветром, жесткие дубовые листья, только что достигшие своей нормальной величины, имеют в себе что-то кладбищенское. А отдельная ветвь дуба вдруг представляется каким-то символом смерти. Как дикие голуби («Дхаммапада», примечания).
Но так – было вчера – желтеющие носики на кленах, лиственница – сосна в елочных украшениях молодой хвои – плетях елочной мишуры – и негнущиеся дубовые листья – готовые искусственные венки, – 14 июня, и было еще на прошлой неделе.
Сегодня дуб закурчавился, и его листва как бы пересохла и сморщилась. Как я начал – в ней есть что-то от ивы, как плакучая ива – дубовый ивняк.
Погустевшая трава под деревьями в одуванчиках, среди деревьев молодых, новых – ветхие заборы.
Эта гуща листвы и густота теней под деревьями и солнечные пятна повсюду – на траве и асфальте, домах и открытых пространствах, на всем созданном, как и существующем само собой, – эта камуфлированная действительность начала лета прочно связана с представлениями о войне, буйстве и именно о начале, о первых шагах – о наступлении.
А я представляю себе все эти лужайки среди деревьев уставленными памятниками, но это, по-моему, не кладбище, и все памятники выставлены как бы на просушку – каменные-то. Это как грандиозный макет нашего будущего – никто реально не похоронен, нет читаемых надписей, – и мы можем над каждым едва обработанным или только специально установленным камнем призадуматься как над собственным намогильным памятником. И от этого мы загнаны в эти сумасшедшие дома, полуказармы, полумонастыри и, уж точно, – тюрьмы, и толпимся у окон, курим в одиночку и группами, а когда повезет – пьем чай, передавая кружку по кругу*.
(Удельная) 2
Добраться
до звездного неба сна.
Сырой и ветреной ночью солнце – ближайшая звезда. Когда не дойти до следующей станции метро, словив секу у парка, – например до Электросилы – сил не хватает.
К центру города по бурному Московскому проспекту (по архитектурному от него проекту).
Дождь, ветер и боль хлещут в лицо, в мелкие клочья, с характерным звуком, рвется туман. Осколки зуба на верхней десне ощущаются как звезда. Звезда Боле – сила ветра.
Как разнообразна растительность парка (здесь – парка больницы Скворцова-Степанова), так же разнообразно бурное весеннее небо.
Над чернеющей елью с ее шишками дождь из сырой, темно-синей тучки, отчего ель такая тяжелая и мокрая и есть.
Над голой лиственной растительностью быстрое небо (стремительное голубое небо) и рваные белые орнаментальные облака, а над бледно-зеленым тополем небо не зеленое – «волна синей водки».
«Церковное внедрение в кинотеатр в мозгу женщин началось 25 веков…» и т. д.
Днем мне снятся лабиринты на удивление дворцовой архитектуры психиатрических пространств, колоннады и переходы, и коридоры, и лоджии вмещают плотоподобные острова коек, сгруппированных по отделениям, а залы, за закрытыми дверями, полудосягаемые для нас, заполнены галдящими по-своему конференциями ординаторов.
Разобраться в путанице этой бесконечности человеческого материала нет сил – поэтому мы и циркулируем каким-то образом, поэтому мы, как говорится, движемся куда бы то ни было.
На сон здесь я насмотрелся изображения Будды Мироку-Майтреи, Будды будущего мира, который «через 5670 миллионов лет явится в наш (?) мир, дабы спасти всех его обитателей. Культ Мироку также проник в Японию очень рано (уже в VI–VII вв.)……» Итак, – «…особенно на равнине Канто, окружающей Токио, очень часто встречаются…»
В этой психиатрической системе удивительно часты телефоны-автоматы старых образцов, такие, как встречаются в парикмахерских – «нажмите кнопку», – совершенно нет запертых дверей, да и дверей вообще, кроме, как говорилось, дверей ординаторских зал и дверей жилищ здоровых людей, до такой степени эта система замкнута в себе.
Во время первой экскурсии тут под мысли и разговоры о казанской психиатрии, об ужасах Казани в сравнении с этой необычностью, узнаю что-то о местонахождении моем и о сроке.
Психобомбоубежище это – Эрмитаж внутри и Печерская крепость снаружи – лежит на холме вблизи Лихославля (см. во мне). Достигнув границы больничного сада и выйдя за ограду, впервые в жизни и во сне и наяву я вижу пейзаж с домом моей бабушки и домами соседей в сизо-седом лесу (когда он вырос здесь?), дремучем, до горизонта, и абсолютную конструкцию универсального храма над горизонтом – дощатого, как временный сарай, а большого такого, что от удаления он не становится меньше, – как колокольня, от которой отъезжаешь на трамвае, кажется, вырастает.
За воротами начинается плодовый сад. Вне сада нашего находящийся. Тут под ногами валяется большая ветвь лимона с частью очищенными лимонами, частью целыми; когда я, по тяге с детства, тянусь к плодам, не брезгуя тем, что они наспех выедены, туча мух, и все, кажется, разных, поднимается в воздух и мгновение висит надо мной – черных точек, переливающихся, зеленых, синих, чуть
