пролом.
Андре пожал плечами:
– Я знал, что ты ведь спросишь, с чего это меня занесло не куда-нибудь, а в Германию, да еще посреди зимы. И пытался придумать убедительный ответ.
– Если у тебя есть важная причина посетить Германию, мне будет очень любопытно услышать о ней.
Они обнялись и оба к взаимному смущению обнаружили, что на глаза навернулись слезы. Андре попытался взять курс прочь от опасных рифов эмоций в более спокойные воды сарказма, светской беседы и легкомыслия, и выдавил хрипло:
– Видишь, что бывает, когда меня нет рядом, чтобы выручить тебя из беды?
– Обещаю, что научу тебя, как будет «я ведь так и говорил» по-немецки, – заверил его Ричард, и друзья рассмеялись, снова почувствовав себя в своей тарелке.
Алиенора следовала за сыном, как всегда удивляясь мужской неспособности общаться на языке сердца. «Однажды, надеюсь, я пойму, почему сильный пол видит в чувстве злейшего врага, – сухо заметила она. – Вот только сомневаюсь, что доживу до этого момента». Королева очень обрадовалась, когда Ричард обнял ее за плечи – ей очень требовалось осязаемое доказательство его присутствия после долгих месяцев страха, что больше им уже не встретиться.
– Ричард, ты не думаешь, что брак Генрика стал причиной, по которой Генрих отложил твое освобождение?
– Не исключаю, матушка. Он мог таким образом наказать меня. А быть может, просто решил потомить еще немного. Генриху нравится причинять страдания. Не удивлюсь, если у него припасен для нас еще какой-нибудь неприятный сюрприз.
На секунду перед мысленным взором Ричарда предстал замок Трифельс и, опустив глаза на мать, он понял, что и та думает про эту мрачную тюрьму. За время разлуки королева зримо состарилась, и он подозревал, что в этих морщинах на лбу и темных мешках под глазами виноват прежде всего этот последний год. Ричард всегда восхищался ее силой, гибкостью и невероятной способностью отделять зерна от плевел. Теперь же взирал и с неким восторженным благоговением, думая о том, что пришлось ей пережить в бытность узницей у его отца, не имея надежды когда-нибудь обрести свободу. Неудивительно, что сразу после своего избавления она объявила амнистию для всех сидящих в английских тюрьмах. Алиенора заявила, что заключение пагубно для человека, а свобода влечет в высшей степени радостное обновление духа. Подумав, что в те долгие месяцы, пока он томился во власти Генриха, его мать тоже была пленницей, король обнял ее снова, очень бережно, потому что она казалась пугающе хрупкой.
Однако ему даже в голову не пришло солгать ей или успокаивать понапрасну.
– Ну, что бы ни измыслил для нас Генрих, завтра мы все узнаем, – сказал король.
* * *
Констанцию не удивило, когда Генрих сел в постели: исполнив свой супружеский долг, он никогда не оставался на ночь. Обычно ей доставляло радость видеть, как он уходит, но в этот раз императрица протянула руку и коснулась его плеча.
– Генрих, можно задать тебе вопрос? Почему ты отложил освобождение английского короля? Это вызвало при дворе большие пересуды.
– Неужели?
Он зевнул и лениво накрутил прядь ее длинных светлых волос себе на руку. По натуре Гогенштауфен был очень скрытным, но не видел причины не удовлетворить ее любопытство, раз уж завтра и так все будет известно.
– Мне требовалось время, чтобы обдумать новое предложение французского короля и графа Мортенского. Им отчаянно хочется удержать Ричарда в клетке, и они готовы щедро раскошелиться ради этого. Эти двое клянутся, что если я задержу пленника еще на восемь месяцев, до конца военной кампании, Филипп заплатит мне пятьдесят тысяч серебряных марок, а Джон – тридцать тысяч. Или же они согласны выкладывать по тысяче фунтов серебром за каждый месяц его заключения. А если я соглашусь передать узника им или оставлю у себя еще на целый год, Филипп и Джон возместят мне полную сумму выкупа за Ричарда: сто пятьдесят тысяч марок.
Констанция порадовалась темноте опочивальни, благодаря которой муж не мог увидеть ужаса и отвращения на ее лице. Уверившись, что голос ее не подведет, она сказала:
– Не могу понять. С какой стати тебе отвергать уже уплаченный английский выкуп ради обещанного когда-то в будущем?
– Да в этом вся прелесть. Я все равно получу выкуп за Ричарда, ибо после еще одного года плена он будет рад заплатить за свою свободу. И я получаю также деньги от Джона и Филиппа, которые мне нет нужды делить с Леопольдом. Как видишь, эта сделка заслуживала того, чтобы хорошенько над ней поразмыслить.
– Ну и… и что же ты решил?
– Все будет зависеть от Ричарда. Если он согласится прибавить к выкупу, все пройдет, как договорено. Если заупрямится, я всерьез задумаюсь о том, чтобы принять одно из предложений его врагов, и скорее всего, продержу его до Михайлова дня. Хотя, признаюсь, эта тысяча фунтов серебра в месяц звучит очень заманчиво.
Констанция лишилась дара речи. Ей казалось, что она знает супруга, но такой поворот ее ошарашил. Неужели он действительно думает, что английский и французский короли всего лишь пешки, которые он может по своему усмотрению передвигать по доске? Неужели император готов наплевать на то, что такое вероломство сделает его имя нарицательным для самого подлого предательства?
– Но мне казалось, что ты хотел обратить Ричарда в своего союзника.
– Ну, союзник – это слишком сильное слово. Скажем так, мы оба заинтересованы в ослаблении Филиппа. Но это обстоятельство не изменится, даже если я задержу Ричарда до Михайлова дня, ибо как ни сильна была бы его обида на меня, Филиппа он ненавидит куда сильнее. У него не будет иного выбора, кроме как выступить против Франции вместе со мной.
Констанция ничего не ответила, потому что нет пользы убеждать человека, который глух к любым нуждам, кроме своих собственных. Она знала, что рано или поздно Господь призовет его к ответу за грехи, но этот день вышнего суда может наступить через многие годы. Императрица сочувствовала английскому королю. Пусть он и признал узурпатора Танкреда, Ричард не заслуживал того, что случилось с ним
