Для оценки последующих событий следует в нескольких словах охарактеризовать ту эпоху, в которой служил Богу преподобный Максим. При всех перипетиях VII века идея «симфонии властей» еще более закрепилась в обыденном сознании и практике. Государство и Церковь начали составлять одно целое, и «Номоканон» патриарха св. Иоанна Схоластика наглядно свидетельствовал об этом.
Помимо канонического сборника, получившего его имя, патриарх составил дополнение, разделенное на 87 глав, в виде извлечений из 12 новелл императора св. Юстиниана I Великого. Он назвал дополнение «Различные постановления из божественных новелл благочестивой памяти Юстиниана, изданных им после Кодекса, именно такие постановления, которые в особенности согласны с божественными и священными канонами и доставляют им особую силу и которым мы дали некоторый порядок и счет для удобнейшего нахождения искомой главы, так как эти главы извлечены из различных новелл». Этот «Номоканон» вошел на Востоке в общецерковное употребление, затем был перенесен в Болгарию, а оттуда – в Россию, где составил 42‑ю главу нашей «Кормчей»[851].
Вся культура Византии неограниченно приближалась к идеалу церковности, и в этом стремлении огромная роль принадлежала монашеству, имевшему очень серьезное влияние на общество. Ветхое языческое искусство утратило свою привлекательность и популярность – христианская литература почти совершенно вытеснила остальную. Все светское получило религиозный колорит, и преобладание духа над плотью стало лозунгом не только в аскетике, но и в философии и в искусстве. Более того, аскетика целиком вмещала в себя общественную этику, и никто не искал другого идеала, кроме аскетического. С другой стороны, наблюдается известный упадок образования. «Писательство перешло в руки людей среднего уровня и постепенно утратило свое значение», и если где-то еще и существовало, то только в монастырях[852].
Поскольку экспатриарх Константинополя Пирр в это время пребывал в Африке, св. Максим вынудил того вступить с собой в диспут относительно одной воли в Христе, и в июле 645 г. это интереснейшее состязание состоялось. Как и следовало ожидать, победителем из него вышел св. Максим, и раскаявшийся в собственных заблуждениях Пирр выехал вместе с Исповедником в Рим, где оба они предстали перед Римским папой Теодором. Тот принял Пирра в общение, предоставил ему епископский трон возле главного алтаря и обеспечил денежным содержанием[853].
После этой победы св. Максим в 646 г. инициировал Соборы по всем епархиям Северной Африки. Как следствие, в Нумидии, Бизацене, Мавритании, Карфагене монофелитство было признано ересью, а «Эктесис» отвергнут. Воодушевленный этим успехом, св. Максим направил послание Константинопольскому патриарху Павлу (641—653), призывая того отречься от монофелитства и признать вероисповедание, утвержденное пятью Вселенскими Соборами. Одновременно с этим ушло еще два послания: одно – Римскому папе, другое – императору Константу II. Исповедник просил царя заставить Павла отречься от ереси, а апостолика убеждал своим авторитетом воздействовать на Константинопольского архиерея. Если же тот не согласится вернуться к истинной вере, полагал святой, то нужно «отсечь его, как больной член от Святого Тела Церкви Христовой»[854].
В это время вместо Георгия император прислал нового экзарха – Григория, сына двоюродного брата Ираклия Великого Никиты. Но, вместо того чтобы думать о защите рубежей Империи, Григорий решил отделиться от Константинополя и провозгласил себя императором. Однако уже в следующем, 647 г. арабы разгромили его в сражении, причем сам Григорий погиб. В принципе это был рядовой инцидент, имевший, к сожалению, фатальное значение, поскольку злые языки из противоборствующей церковной партии обвинили св. Максима и папу Теодора в сочувствии к Григорию и даже в участии в заговоре. Возможно, понтифик, имевший широкую переписку с карфагенскими кругами, не мог не знать о заговоре, но св. Максим был абсолютно свободен от каких-либо обвинений в свой адрес.
Посягательство на царский трон – тяжкое преступление, в сравнении с которым все остальные выглядят второстепенными и малозначительными. Видимо, по этой причине Константинопольский патриарх Павел не очень испугался папского требования отречься от монофелитства, дав уклончивый ответ. И нет ничего удивительного в том, что и экспатриарх Пирр в 646 г. публично отрекся от Римской церкви, направив соответствующее письмо папе Теодору[855]. В свою очередь понтифик анафематствовал Пирра и подписал в гробнице апостола Петра кровью Христа свою грамоту об отречении экспатриарха.
Хотя императору в это время исполнилось только 17 лет, но он уже понимал, что столь губительное для Римской империи противостояние Запада и Востока по вопросам вероисповедания сохраняться не должно. Конечно, царь не был богословом и никак не мог сформулировать приемлемую для обеих сторон формулу. Поэтому василевс сделал то, что представлялось наиболее разумным, – в 648 г. приказал снять со стен храма «Эктесис» и опубликовал новый указ «Типос», написанный патриархом Павлом. Он разослал документ по всему государству и в Рим папе Теодору.
Как и «Эктесис», «Типос» был составлен в очень осторожных выражениях; в нем констатируется факт наличия разногласий по вопросу об одной или двух волях в Христе, а затем содержится запрет на диспуты по данному предмету.
«Воспрещаем всем нашим подданным католикам (т.е. членам Кафолической Церкви. – А.В.) спорить впредь каким бы то ни было образом об одной воле и одном действии, двух действиях и двух волях, и чтобы содействовать единству Церкви и отнять всякий предлог у желающих спорить без конца, мы повелеваем снять прибитые пред дверьми Великой церкви этого царствующего города папирусы, касающиеся этого вопроса. Кто дерзнет противиться этому повелению, будет подвергнут тяжкой каре»[856].
По существу, «Типос» имел благую цель прекратить бесплодные, по крайней мере на тот момент времени, искания и словопрения относительно тайны Божественного Существа. И такая позиция никоим образом не противоречила старой церковной традиции икономии, заложенной еще св. Василием Великим и св. Григорием Богословом. Но по мятежной человеческой природе результат получился обратный: вместо того чтобы прекратить старые смуты и раскол, «Типос» породил новые[857].
