квантификации ограничение возможностей политического участия, которые принес с собой колониализм, в остальном мире. Нигде в мире доколониальные политические порядки не были либеральными демократиями, в которых все граждане в принципе обладают одинаковыми политическими правами и защищены от государственного произвола. Однако во многих случаях, по крайней мере среди элит, простора для обсуждения общественных проблем было больше, чем при авторитарных командных отношениях, которые ввел колониализм. В XIX веке демократия добилась прогресса в мире, но не стала преобладающей, и даже самые демократичные государства XIX века не подчинялись стандартам стабильной демократии масс, каковые сегодня являются нормой для большинства стран Европы.
Американская и французская революции сформулировали идеал народовластия и изложили это в своих конституциях. В развитие идей Жан-Жака Руссо – прежде всего во Франции – были сформулированы настолько далекоидущие идеалы не ограниченного ничем выражения и реализации общей воли, что они до сего дня практически никогда не были реализованы. Уже североамериканские отцы конституции противопоставили тирании большинства принцип взаимного контроля и равновесия конституционных органов, а зачастую они прямо-таки в страхе открещивались от не опосредованного ничем выражения воли избирателей. Непрямое определение президента в США выборщиками, долгое время – с учетом размеров страны – логически обоснованное, сегодня остается пережитком такого отношения.
Глубокие следы в Европе оставил ужас перед революционным террором 1793–1794 годов. Даже те из имущих, кто был против абсолютизма властей любой масти, в том числе и постреволюционного наполеоновского неоабсолютизма, ничего не опасались так, как анархии и власти толпы, и принимали превентивные меры. Но все же единожды явленный миру двойной идеал – воплощения в политике во всей возможной полноте воли избирателей и принципиальной сменяемости любого рода правительства суверенным «народом» – остался стандартом, по которому так или иначе ориентировалась вся политика. Это и было собственно новым в XIX веке: революция политических ожиданий и страхов. Борьба за политический строй получила новую динамику. Центральным в политике перестал быть вопрос, насколько справедлив правитель и как оптимально обеспечить прежние права своей статусной группы. Теперь речь шла о том, кто и в какой степени может и должен участвовать в принятии решений об общем благе.
До сих пор бывает сложно сказать, насколько «демократична» та или иная страна[854]. Часто трудно различить демократический фасад и менее демократическую реальность. Кроме того, иногда критерии смешиваются непонятным образом, например формальный (закрепленные в законодательстве шансы граждан на участие в политической жизни) и human rights record (фактическое положение дел в области прав человека, которое ныне часто является предпочитаемым критерием морального качества политического строя). Огромный и размытый вопрос о демократии применительно к XIX веку можно разделить на несколько аспектов. При этом разумно использовать понятие «демократия» в широком значении. Если подходить со строгой меркой и постулировать в качестве условия демократии всеобщее и равное избирательное право для женщин, то в Европе XIX века не найдется ни одного демократического государства, а если выбрать такой, с сегодняшней точки зрения не слишком строгий, критерий, как наличие активного избирательного права более чем у 45 процентов взрослого мужского населения, то в 1890 году ему удовлетворяла бы лишь небольшая часть европейских стран[855].
Правовое государство и общественность
До всякого либерального ограничения власти в политической системе должен – логически и исторически – существовать идеал правового государства. При любом политическом строе, в любом культурном контексте защита индивида от административного произвола считается особо ценным благом: господство должно осуществляться не посредством одних лишь актов произвола, а в соответствии с общеизвестными, в идеале даже действующими равным образом для всех законами. Некоторые из этих законов, прежде всего законы религиозно санкционированные, должны быть таковы, чтобы даже самый могущественный властитель не мог их изменять, а наоборот, сам им подчинялся. Эта идея ограничения власти правом не является европейским изобретением. Ее, например, можно уже в очень ранние периоды обнаружить в Китае и в исламском мире. Но особенно требовательное, фактически осуществленное в политической практике страны и становящееся все более само собой разумеющимся представление о верховенстве закона сформировалось в Англии. Суть этой английской концепции, полностью разработанной к середине XVIII века, составляют три пункта:
a) независимость судебной власти, осуществляемой юристами, которые организованы в самовоспроизводяющуюся корпорацию и культивируют традиционное юридическое знание (common law);
b) принципиальная возможность подавать в суд иски против административных мер правительства;
c) соблюдение в парламентском законодательстве и в практике судопроизводства таких индивидуальных прав и свобод, как право на неприкосновенность личности и собственности, а также свобода печати[856].
На Европейском континенте похожая правовая культура распространилась позднее. Здесь об основных правах человека говорили намного меньше и намного позже, чем в британском цивилизационном ареале. Под «правовым государством» в начале XIX века изначально подразумевали независимость судебной власти, понимаемую как несменяемость судей и публичная прозрачность правовой ситуации, а также законность всех административных действий. Прежде всего законом была защищена собственность.
Такие формы проявления принципа правового государства в повседневной жизни граждан вполне могли идти рука об руку с недемократическими и даже доконституционными порядками на уровне политического строя. Так, в германских государствах существовало широко признаваемое верховенство закона в повседневной жизни еще до того, как возобладал принцип ограничения власти правителя рамками конституции. В понимании некоторых теоретиков конца XVIII века признак просвещенного абсолютизма состоял именно в том, что подвластное абсолютному монарху государство было правовым: этим оно отличалось от тирании. Похожим образом в России, благодаря реформам 1860‑х годов, постепенно сформировалось правовое сознание, предполагавшее соблюдение законности в повседневной жизни, но оно еще полвека сосуществовало с самодержавным строем.
Европейские концепции верховенства права были в принципе перенесены и в колониальные владения. Хотя к концу XIX века они там практически были отменены особыми расистскими законами, введенными для коренного населения, все же последнее – особенно цветные подданные британской короны – во многих случаях имело шансы на справедливое судебное разбирательство их дел независимым судом, который был почти столь же совершенным, как у жителей Британских островов. Тот факт, что, например, в Индии начала XX века многие лидеры борьбы за свободу были юристами, как раз объясняется значением почти полностью деполитизированной правовой сферы для функционирования колониального общества. Юристы выступали здесь важными посредниками. В то же время они имели доступ к универсальному кодексу норм, которого придерживались сами колониальные властители. Благодаря ему, по крайней мере в Британской империи, колониальный деспотизм хотя бы минимально ограничивался верховенством закона. В ситуациях чрезвычайного положения, как, например, во время Сипайского восстания 1857 года или Ямайского бунта 1865 года, действие таких правовых гарантий, конечно, приостанавливалось. Таким образом, британская концепция rule of law в рамках колониальной империи распространилась на все континенты. Несмотря
