Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 138
Я написал большую часть пьесы, так как Флетчер ничего не смыслил в истории. Моя усталая рука помогла ему также с «Двумя благородными родичами», «Карденио» и несколькими другими пьесами. Но рука моя и вправду устала, я заметил это однажды, когда она неловко ползла, царапая страницу, как подергивающийся краб. Что со мной происходит? К тому времени я уже лишь изредка производил неплохие отрывки, и один-другой хороший монолог сиял, как светлячок во тьме. Я лишь слегка касался пестрых сцен. Даже в удачных монологах я повторялся, топтался на месте – мэтр, который пробавляется старыми запасами и почивает на лаврах. Былого буйства неукротимой магии уж больше не было. Я от нее отрекся, я устал, я выгорел дотла. «Буря» была моим последним ярким всполохом, и хотя я вздыхал и стонал на отдыхе, на самом деле ничего другого, как охать, мне больше не оставалось.
«Генрих» мог бы стать сенсацией, взорваться как бомба – пьеса о тирании и вере, – но оказался лишь отсыревшей петардой. Генрих Тюдор? Он приказывал срезать монахов с виселиц живыми, отрубать им руки, чтобы они не могли креститься, вырывал их католические сердца и тыкал их в них носом, потому что католичество за пределами Англии было теперь лишь мочой в сточной канаве, заражавшей его церковь, – а он хотел вывести новую породу ручных псов. Он был чудовищем, и в своей пьесе я мог бы показать дому Стюартов, как далеко они от него ушли. Вместо этого я дал королю то, чего ему хотелось: пышное, образцово-показательное зрелище, написанное по случаю.
А может, ему вообще было плевать – несмотря на то, что по иронии истории мы исполняли нашу пьесу в том самом зале «Блэкфрайерса», где восемьдесят лет назад заседал церковный суд по делу развода Генриха с Катериной Арагонской, положивший начало распахнувшейся бездне[169]. Какое дело было Якову до всего этого? Возможно, пьеса о Генрихе VIII напомнила ему о его Генрихе, который, будь он жив, мог бы стать Генрихом IX, но не пережил отрочества, а юный Карл[170] был ему неважной заменой. Видит бог, я знал, что значит потерять сына, я знал, что такое страх будущего. И посочувствовал ему, когда увидел, как мрачно взирали его печальные слезящиеся глаза на играющих для него «Слуг короля». В тот день я не играл, я был зрителем. Мои дни на подмостках были в прошлом.
– Да, но старый деляга, сидящий в тебе, все еще не потерял нюх!
Ты говоришь о Гейтхаусе? Да, правда. Когда я приехал на свадьбу принцессы, я присмотрел один домишко – сторожку у ворот Блэкфрайерского монастыря в двухстах шагах от нового театра. Для театрального человека он был удобно расположен по пути на причал Паддл, где занимались своим ремеслом лодочники – перевозили тех, кто направлялся в «Глобус». Местоположение домика было сподручно для обоих театров, и тебя в момент могли домчать с одного берега Темзы на противоположный. После многих лет переездов с одной съемной квартиры на другую оно мне показалось идеальным, ведь одна моя нога была на пенсии в Стрэтфорде, а другая в Лондоне. Я нашел тихое пристанище в Гейтхаусе, вблизи средневекового монастыря. Это любопытное место пользовалось дурной репутацией. В нем было много черных ходов, запасных выходов, закоулков, подвалов, темных углов и спусков к реке. Печально известное в свое время, оно было лисьей норой, укромным убежищем католиков-иезуитов. В топклиффские девяностые охотники на папистских священников установили за ним слежку. Такая вот ирония судьбы. Более существенным было то, что Бербидж жил неподалеку и «Русалка» была рядом. Этот домик мог бы стать моим прибежищем вдали от неперечтенных слив и холодной синьоры Капулетти, протягивающей мне костыль, от бессмысленных рассветов, сердитых стрэтфордских закатов и лица незнакомца, уставившегося на меня из зеркала. Я убедил себя, что домик был хорошим финансовым вложением, его можно было сдавать внаем.
Я был жалок, да? Хворый человек, готовящийся к будущему, которое, как он прекрасно понимал, никогда не наступит. Но мне так чертовски хотелось, чтобы сделка состоялась, что я заплатил его владельцу сто сорок фунтов и на следующий же день сдал его назад в аренду не просто за грошовую годовую ренту, а практически бесплатно. Хемингс, Джон Джексон и Уильям Джонсон, хозяин «Русалки», пришли вместе со мной, чтобы подписать и заверить договор. Продано господину Уильяму Шекспиру, дворянину из Стрэтфордана-Эйвоне, в графстве Уорик.
– Да, здесь в бумагах говорится – 10 марта 1613 года.
Я сдал его в аренду одному знакомому, Джону Робинсону, и вернулся в Стрэтфорд, мысленно планируя возвращение в театр. Как несчастный старый калека, который бормочет себе под нос, что он будет делать, когда встанет с постели, – глаза его блестят болезненной решимостью, но это лишь притворство: он знает, что уже никогда не поднимется. Я знал, что вижу Лондон в последний раз. Лондонская жизнь была позади.
И как знак того, что все прошло, именно представление «Генриха VIII» 29 июня того года послужило концом великого «Глобуса».
– А, пожар!
В пьесе в честь прибытия Генриха в дом кардинала Вулси палят из пушки. Искра от залпа попала в соломенную крышу театра и вспыхнула пламенем, которое превратило театр в дымящиеся руины. Слава тебе господи, что меня там не было и мне не пришлось стать свидетелем пожара. Труд всей моей жизни в считаные секунды поднялся в небо и через несколько минут осел пеплом на землю.
Древесина, из которой был сложен «Глобус», была еще от первоначального театра, где поставили мою первую пьесу. А теперь, на моей последней пьесе, театр сгорел. Во всем этом было нечто зловеще-символическое. Какой-то голос, казалось, говорил: «Оставь все это, Уилл, оставь!»
Пуритане ликовали. «Длань Господня, – злорадствовали они, – заставила мерзких актеришек отведать преисподней, которая их ожидала». Но ад был здесь и сейчас. Тогда это казалось истинным адом: сгорели все костюмы, декорации, тщательно выписанные суфлерские книги, сценарии пьес, а вместе с ними – средства к существованию всех сотрудников театра. Работу им давал театр, наш новый мир – который в конце прошлого столетия мы приветствовали шпагами на рассвете на замерзшей Темзе.
«Увидь руины мира», – написал Бен.
Но меньше чем через год мы обратили трагедию в триумф и на том же месте возвели новый «Глобус». Пайщикам он влетел в копеечку. К тому времени я уже продал свой пай и, чтобы избежать потерь, окончательно удалился от дел. Пожар убедил меня, что пришло время вернуться домой и остаться там навсегда. Конец театральных грез. После этого ноги моей больше не было в театре. Я уже никогда не посмотрю пьесы, за исключением финала этой.
– Которой?
Знаком ли ты со стихотворением Рэли, Фрэнсис? Наверное, нет.
Что наша жизнь? Плохая пьеса, В которой выпало играть. Сперва костюмы подобрать, Во чреве матери одеться. Десяток реплик, мизансцен, Два-три удачных монолога… Кто доживет до эпилога, Тому не весело совсем. Остатки славы и стыда Укрыло занавеса бремя… Мы поиграть пришли на время. Мы умираем навсегда.[171]
– Есть и другие занятия, кроме актерства, старина.
Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 138
