нас ждал поезд. От 120 до 130 человек силой запихнули в вагоны и поехали в Собибор. По приезде были отобраны 100 человек, в число которых попал мой сын и я. Две тысячи других заключенных были помещены в лагерь № 3. На следующий день эсэсовцы спросили: «Кто умеет готовить еду?». Мы с сыном подняли руки. Мы остались, а 98 других были переведены в лагерь № 3.
Техника, предназначенная для умерщвления, была так хорошо замаскирована, что почти еще в течение 10 недель, я думал, что другие, пришедшие со мной, находились в трудовом лагере. На кухне, где я работал, мы варили суп для заключенных 3-го лагеря. Украинские надсмотрщики приходили за кастрюлями. Однажды в мучной шарик я положил записку на иврите: «Братья, сообщите нам, что стало с теми, кого перевели в лагерь № 3?». Ответ ко мне пришел в записке, приклеенной на дне чугуна: «Было бы лучше, если бы вы об этом не спрашивали. Здесь они все были задушены газом, и мы должны были их похоронить.»
Я сказал это двум своим друзьям — Леону Фельдхендлеру и Суломо (Шломо) Гольдштейну. Но вместе решили ничего не говорить другим, чтобы не заставлять их страдать еще больше, чем они страдали сейчас.
Однажды украинец Коцевадский из Киева, следящий за порядком на кухне, прошептал мне: «У меня есть друзья среди русских партизан и план, чтобы нас всех освободить.» Я никак не реагировал, потом посоветовался с Фельдхендлером и Суломо. Мы решили ничего ему не отвечать. В другой раз Коцевадский доверился мне: «Я еду в Хелм к своему другу. Если немцы меня спросят, скажи, что я в лагере». Когда он вернулся, мы сказали, что никто его не спрашивал.
Отравление
На кухне для заключенных нас работало 13 человек, двое работали на кухне для эсэсовцев и двое на кухне для украинских нацистов. Мы хотели найти отраву, которая подействовала бы через 3–4 часа после приема пищи. За эти 3–4 часа партизаны приблизились бы к лагерю, потом соединившись с заключенными, разрушили бы Собибор. Но из Майданека пришел приказ, не позволяющий больше работать заключенным на кухне эсэсовцев. Мы вручили деньги Коцевадскому, чтобы он их отдал партизанам. И однажды он убежал.
Визит Гиммлера
Зимой 1943 года мы узнали, что в Собибор должен приехать Гиммлер. Утром, накануне этого визита, выйдя набрать угля для кухни, я увидел грузовики, полные женщин на расстоянии менее 50 метров от угольного склада. Потом я услышал, что меня кто-то зовет. Подняв голову, я увидел дочь моего друга, стоящую в грузовике. Она вместе с трехстами женщинами была специально привезена в Собибор, чтобы повеселить Гиммлера и его свиту спектаклем — зрелищем своей смерти.
Нас постоянно преследовала мысль об индивидуальном или коллективном восстании. Мы хотели организовать все так, чтобы был какой-то эффект, но нам ничего не удавалось.
Однажды, когда была гроза, двое заключенных, вырыв отсыревшую землю под колючей проволокой, убежали. Охранники были в будке и ничего не заметили. При вечерней перекличке было слишком поздно. В отместку они расстреляли двадцать человек. В другой раз, два человека из отряда, работавшего в лесу, ушедшие под присмотром одного охранника в деревню за водой, предложив ему водки и, напоив, убили его и убежали. Так как эти три человека не возвращались к основной группе, охранники забеспокоились и дали приказ о возвращении. По дороге одиннадцать евреев убили, двадцать семь других были расстреляны по возвращении в лагерь.
Группа голландских заключенных, состоящая из 70 человек, приготовили коллективный побег и были уверены в поддержке украинского охранника. Но он предал их, и они все были расстреляны.
В другой раз нам приказали не варить суп для 300 заключенных из третьего лагеря. Они все были расстреляны за попытку к восстанию. Впрочем, накануне мы слышали шум ружейной стрельбы. После этого восстания 300 заключенных было отобрано в другом составе: врачи, инженеры, все представители свободных профессий, чтобы заменить тех 300 расстрелянных. Новые заключенные вырыли туннель под колючей проволокой, они почти закончили его, когда он был обнаружен эсэсовцами.
В другой раз, те, кто был в очередном составе, были расстреляны на вокзале вместо того, чтобы быть отправленными в лагерь № 3. В кармане куртки одного из них один из наших нашел записку на идиш: «Братья, не давайте себя в вести в заблуждение ложью эсэсовцев. Мы приехали из Белжеца, там тысячи евреев были убиты и на ямах, где они погребены, была посажена роща.»
Многочисленные попытки побега, индивидуальные и коллективные, несколько примеров которых я привожу здесь, нас научили, что восстание надо готовить заранее по точному плану и начало его должно быть строго секретным. Этот план должен быть известен небольшой группе заключенных, чтобы было больше шансов на успех. Мы пришли к такому выводу, когда прибыла группа военнопленных из Минска. Среди них мы заметили несколько трезвых голов, по — еврейскому выражению. В частности, одного из них звали Саша, который произвел на нас отличное впечатление. Он быстро встал во главе комитета по организации восстания. Этот комитет собирался несколько раз на кухне и заключенные, которые выносили очистки, служили связными. Первой идеей, над которой работал комитет, было взятие оружейного склада. Но мы были вынуждены отказаться от этого плана. У нас совсем не было оружия для первой атаки, и первые выстрелы дали бы сигнал тревоги, мобилизующий всех солдат. Тогда мы решили тихо ликвидировать эсэсовцев и для этого мы искали самый подходящий момент, это когда часть охранников уходила в отпуск. Мы наметили дату 14 октября. Это был день, когда Вагнер и Гомерский отсутствовали, и мы выбрали лозунг «Теперь или никогда!».
В начальном комитете было десять человек, каждый из которых должен был известить других 5–6 человек. Таким образом, нас было шестьдесят, которые знали час и детали восстания[615]. Другие догадывались, что что-то готовится, но они ничего точно не знали до 14 октября. Между 4 часами и 4 часами 45 минутами 17 эсэсовцев и украинских охранников были убиты, «заморожены», как говорят на еврейском языке. Мы были все возбуждены, пьяные от радости. Это было возрождение, и мы чувствовали, как наши силы удесятеряются. В 5 часов была перекличка. Заключенные прибежали все на площадь, мы стали кричать друг другу: «Евреи, знайте, что это уже не перекличка, это восстание. Пусть каждый спасается, как может». Группа, в которой находился я побежала ко входу, так как мы знали, что площадка там была не заминирована и что не надо было проходить через ров. Когда мы бежали, я увидел, как один из заключенных бросил горсть соли в глаза эсэсовцу и пока тот протирал глаза, заключенный убил его топором и взял его револьвер. В начале украинские часовые не стреляли по нам. Но это длилось недолго. Они начали по нам стрелять, когда мы топорами повалили колючую проволоку со столбами. Потом много наших погибло на минах. Но нас было по крайней мере 300 человек, которые достигли леса. С моим сыном Юзефом я бежал всю ночь. Из 300 человек, которые бежали из лагеря, приблизительно 35 были живы к концу войны[616]. Остальные умерли: были убиты немцами в лесах, или польскими антисемитами, или просто людьми, которые хотели завладеть их штанами и обувью. С моим сыном мы провели, прячась три месяца в лесах, особенно на болотах. Только изредка мы решались приблизиться к какой-нибудь избе, чтобы попросить или купить пищу. В ноябре мы нашли тайник-ров, хорошо замаскированный в лесу. В этом укрытии мы нашли Хаима Пезаха, его жену и двоих детей, Манеса Рохельмана, дочь и сына Азика Шнайдера и маленького мальчика. Они все были из нашего города. Мы все плакали от радости. Еще бы, узнать, что еще есть выжившие! Потом мы их покинули и стали искать другое убежище. Мы нашли его недалеко от Курува.
