на знаменитого певца, просили его спеть что-нибудь, он спрашивал: «А что, например?» — и почти всегда получал в ответ: «А што сам хочешь!» И он пел или «Вниз по матушке по Волге» или «Ноченьку».
— Отдыхать приехал, а сам что делаешь? — упрекали его друзья.
— А сам пою и, следовательно, отдыхаю, — отвечал Федор Иванович и хитро, по-деревенски, с ухмылочкой кривил губы — так, как делать это умел только он один. — Мне ж лестно! Вон, смотрите, с горушки еще человек пяток просителей бредут. Спою-ка я им о клевете!..
Однажды проснулся он рано, бабы еще и коров в поле не выгоняли. Оделся, вышел на лужайку перед домом. Было ветрено, торопливо бежали невысоко над землей толстые, наполненные дождем тучи. Говорливо шумела роща справа от деревни, дуб на развилке дорог шумел прохладно, басовито: уже прозвали этот дуб Шаляпиным в честь высокого гостя, и Федору Ивановичу приятно было знать об этом, и он просил беречь могучее, лет этак на триста с гаком, дерево. С огородов несло острым запахом укропа и лопухов, еще пахло речной водой и чем-то неопределимым, тревожным. Федор Иванович захотел разгадать, чем же это пахнет, и, перепрыгнув через широкую канаву, легко и молодо зашагал в сторону соседней деревни, к реке.
Запах стал острее. Казалось, он исходил сверху, его выбрасывали тучи на своем пути, но было в этом запахе и что-то доброе, — Федору Ивановичу захотелось дышать «вслух», как он говорил в тех случаях, когда дыхание человека слышно не только издали, но оно воспринималось музыкально, вроде октавы, нашедшей ритм и походку.
Солнцу никак было не пробиться сквозь плотную гряду туч, оно на минуту сквозило теплым, плоским, как меч, лучом, обнадеживало на секунду, а затем снова подчинялось нарастающей утренней непогоде, а потом опять обогревало, а тучи с помощью ветерков опускались еще ниже…
— Да ведь это же сверху запах, это от солнца и от туч, — определил наконец Федор Иванович и еще точнее сказал спустя минуту: — Это ведь наступающим дождем пахнет, он где-то уже идет, милый!..
Он любил дождь, вернее, дожди всех систем, по его шутливому выражению. Сейчас должен был начаться «к ранней обедне»: к полудню такой всегда проходит.
Но дождя он не дождался, тучи прошествовали чинно и важно, и солнце возблистало во всей своей славе. Четко, как в стереоскопе, обозначились избы деревень вдали, верст этак за двадцать от того места, где стоял Федор Иванович; Кресловский лес (до него ровно двадцать верст) стал похож на вырезанный из жести и только что выкрашенный в густо-зеленое. Ближние деревни в двух и трех верстах рисовались взору расплывчато и с небольшой подвижкой, словно Федору Ивановичу слеза мутила глаз.
Он стоял, опершись на трость, и — весь трепет и избыток сил и счастья — любовался живописными видами. Он расстегнул ворот рубашки, засучил рукава, как перед физической работой, и, улыбнувшись в пространство, прошептал:
— Вот я им сейчас…
Выпрямился, стал похож на памятник, сошедший с пьедестала, руки заложил за спину и так оперся на трость и, закрыв глаза, негромко запел «Ты взойди, взойди, солнце красное…»
Оно всходило и обогревало землю, согласно велениям певца. Он, что называется, распелся, ему стало невтерпеж напевать не в полную силу, он видел перед собою огромный зрительный зал, последние ряды которого уходили на десятки верст от сцены, и — чтобы слышно было всем — Федор Иванович в очаровании и вдохновении, редкостном даже и для него, поднял голос на рискованную для всякого другого певца высоту и там парил, подобно орлу, жаворонку, сказочному существу без имени…
Когда он спел «Обогрей ты нас, добрых молодцев», кто-то явственно и весьма громко ответил откуда-то слева, из деревни Хомкиной, и даже грохонул добрым смешком. Шаляпин на мгновенье опустил голос и прислушался: что за чудо? А затем снова высоко и одухотворенно пропел следующие слова песни, и снова кто-то в тон ему произнес хилым, тонким тенорком, а справа из начальной избы кузнеца Вассы Мохова донеслось то же, пропетое чистым баритоном, который, закончив куплет, словно спрашивал: «Я что же, по-твоему, хуже?»
И спустя минуту пела вся окрестность, и даже петухи конфузно и деликатно вступали в хор. Пели мужские голоса справа и слева, а прямо перед собою увидел Федор Иванович людей. Их было не менее сорока, они шли с косами, граблями, вилами и пели, поворачивая голову в сторону указующего им голоса…
Федор Иванович каждую строку повторял, и было ему так хорошо и счастливо, что он ногою притоптывал и наконец скорым шагом пошел вперед, к речке, к людям, а они шли навстречу ему, и замолчал Федор Иванович, и замолкла та сторона, а над ними сияло жаркое, родное русское солнце, тучи обходили его стороной, и где-то вдали уже погромыхивало, отважно подражая манере Федора Ивановича Шаляпина.
…Деревенские парни и люди пожилые долго обсуждали утренний концерт, в котором они вместе с Шаляпиным приняли участие. Одноглазый дядя Вася, сорок лет торговавший водкой в казенной лавке и ни одной рюмки этого напитка в жизни своей не попробовавший, а оттого, по словам мужиков, злой и завистливый, предложил, на взгляд даже наиболее отчаянных, такую невозможную вещь:
— К вечеру, как только стадо вернется, пойдем мы, братцы, к барину, у которого знаменитый Шаляпин остановился. И скажем ему…
Мужики прервали дядю Васю:
— А зачем нам ходить к барину?
— …и скажем ему так, — продолжал не слушая отчаянный дядя Вася, — дескать, ваш гость, ваше сиятельство, сегодни песни пел и нас вовлек, и через тое самое работники мы были никакие — не косили, а песни пели, и потому мы требоваем возмещения убытков, хоша бы и не на полную сумму, а так, чтобы, к примеру, на брата по бутылке…
Мужики обозвали дядю Васю всеми и всякими нехорошими словами-именами и сказали, что они не пойдут к барину, а ежели ему, дяде Васе, хочется срам принять на свою голову, так пусть он его и принимает, а заодно позорит и семейство свое.
— Случаем хочу попользоваться, — угрюмо отозвался дядя Вася. — Они такие богатые, а мы такие бедные…
И зашагал к усадьбе, и спустя короткое время на крыльцо вышел к нему именитый гость, сел рядом с ним на ступеньке.
— Что скажешь, дядя? — спросил он, хотя по глазам — плутоватым и маленьким, бегающим и вынюхивающим — догадался, что придется ему, Федору Ивановичу, раскошелиться, но требовалось выяснить, по какому поводу.
— Чем могу служить? — проговорил он, едва сдерживая смех:
