только для Порты и западноевропейских держав, но и для всего рум миллети. Однако та поспешность, с которой реализовывались поставленные российским двором задачи, негативным образом сказывалась на результатах дипломатических усилий. Так, например, МИД посчитал целесообразным поднять уровень церковного представительства начальника Духовной миссии в Иерусалиме с архимандрита до епископа, чтобы тот мог, как полагали в Министерстве иностранных дел, быть свободнее в действиях и контактах с османскими властями и иерусалимскими митрополитами. Правительствующий синод не возражал. Посланник А.П. Бутенев обратился в Порту с просьбой выдать российскому епископу соответствующий берат, что было незамедлительно исполнено. Тем не менее российский посланник не нашел нужным обсудить этот вопрос с находившимся в Стамбуле Иерусалимским патриархом Кириллом, который, в свою очередь, узнал о командировании из Петербурга епископа Кирилла (Наумова) в Иерусалим, на каноническую территорию своего патриархата, от Порты после того, как та дала свое официальное согласие Бутеневу. Тот факт, что русский епископ был командирован российским правительством по согласованию с Портой, но без благословения Иерусалимского первоиерарха, оскорбило достоинство Кирилла II, ускорив принятие им решения об окончательном возвращении из османской столицы на Палестинскую кафедру. С другой стороны, сама мысль о возвращении Кирилла в Иерусалим вызывала недовольство в рядах святогробцев, привыкших к «синодальной монашеской вольнице» в условиях отсутствия патриарха.
Последовавшие за этими событиями ссоры между иерусалимским духовенством и новым начальником Духовной миссии вынудили официальный Петербург пойти навстречу святогробцам и отозвать своего епископа, а вместо него направить другого клирика в иерейском сане архимандрита. Несмотря на то что митрополит Филарет (Дроздов) признал эту меру унизительной для имиджа РДМ (а значит, и Правительствующего синода), назвав ее «видом падения», а не «восхождения от силы в силу», тем не менее настаивать перед МИД и обер-прокурором на отправке еще одного архиерея в Иерусалим владыка не стал (634, т. 1, с. 425).
Фактически в этом эпизоде Дворцовая площадь признала скоропалительность своего первоначального решения. При этом российское Министерство иностранных дел допустило очередную поспешность и упустило из виду базовый принцип дипломатии – принцип взаимности. Ведь кто-то во внешнеполитическом или духовном ведомстве мог бы вспомнить, как в 1833 г. Иерусалимский патриарх Афанасий командировал в Россию нареченного своим преемником архиепископа Фаворского для сбора милостыни в пользу Гроба Господня. Несмотря на то что патриарх предварительно не согласовал вопрос со Святейшим синодом (чем вызвал его недовольство), Министерство рекомендовало обер-прокурору удовлетворить просьбу Афанасия. Используя данный прецедент, Министерство иностранных дел могло бы прислать на замену епископу Кириллу другого российского архиерея, лишив тем самым греческое духовенство контраргументов и не дав ни малейшего повода в Стамбуле и в Иерусалиме усомниться в продуманности и твердости решений, принимаемых на Дворцовой площади.
Прибытие в Иерусалим архимандрита вместо епископа не сняло напряженности во взаимоотношениях между новым начальником Духовной миссии в Иерусалиме и святогробцами. При обострении споров между русским архиереем и греческим духовенством российские консулы сочли целесообразным для себя поддерживать греков. При этом они всячески старались подчинить своей консульской власти начальников Духовной миссии. Печальным итогом этих конфликтных ситуаций, решения по которым принимались лично императором, стали скандальные отзывы из Иерусалима двух начальников Русской духовной миссии и двух российских консулов. Все эти обстоятельства не только серьезно обострили отношения между Министерством иностранных дел и Правительствующим синодом в Петербурге, но и нанесли чувствительный удар по престижу России в Палестине, одновременно усилив позиции антирусской «партии» в святогробской среде.
Недооценка российским двором эффективности влияния французского и британского кабинетов на султана, османское правительство, Афины и Фанар негативно сказывалась на результатах общей политики Петербурга в отношении Восточно-православных патриархатов. Если до Крымской войны греческие иерархи рум миллети воспринимались в России как естественные союзники, которым требовалось оказывать необходимую материальную помощь и дипломатическую поддержку в борьбе с инославной западной пропагандой, то со второй половины XIX века образ союзника начал трансформироваться в образ соперника и конкурента. В условиях усиления арабо-греческого противостояния внимание Петербурга стало больше фокусироваться на нуждах сиро-палестинской православной общины, выступавшей в роли сторонника России в арабских провинциях Османской империи. Проарабский крен в отношении к Антиохийскому и Иерусалимскому патриархатам усиливал в рядах греческого духовенства чувства отчужденности и неприязни к арабской пастве и русскому консульскому и духовному присутствию в Сирии и Палестине.
Мощным толчком к всплеску антиарабских и антирусских настроений в рядах греческого духовенства Иерусалимской церкви послужило «Болгарское дело» 1872 г., открывшее новый этап в истории османоправославного миллета и положившее начало распаду миллет-и рум на национальные церкви. Если большинство православных арабов, священнослужителей и мирян поддержали стремление болгарских митрополитов к самостоятельному управлению Болгарской церковью без участия греческих митрополитов-фанариотов, то греческое духовенство всего миллет-и рум выступило против отделения Болгарской церкви от Константинопольского патриархата. В этом споре Порта выступила заодно с русским посольством в Стамбуле в поддержку болгар, поскольку их требования отвечали курсу Османов на ослабление авторитета рум миллет баши путем секуляризации («омирщения») Константинопольского патриархата, предусматривавшей перераспределение властных полномочий патриарха в пользу светских институтов в Фанаре. Православные общины Сирии и Палестины бойкотировали решение Константинопольского поместного собора об объявлении Болгарской церкви раскольнической. Отказ патриарха Кирилла (обвиненного святогробцами в том, что тот являлся «раскольником и пособником России») поставить свою подпись под соборным постановлением стоил ему патриаршей кафедры и отконвоирования из Иерусалима в Стамбул.
После обострения греко-арабских отношений и низложения святогробцами патриарха Кирилла в 1872 г. российское правительство ввело финансовые санкции против греческого духовенства Иерусалимского и Антиохийского патриархатов. Поскольку доходы с их монастырских имений в Молдавии и Валахии были в 1864 г. конфискованы румынским правительством, действия Петербурга серьезно сказались на материальном положении этих двух диоцезов рум миллети.
В условиях обострения греко-арабского противостояния в Антиохийском и Иерусалимском патриархатах Петербург занял ярко выраженную проарабскую позицию, что позволило православным сирийцам в 1899 г. восстановить арабское патриаршество на Антиохийском престоле. Энергичная работа российской дипломатии по обеспечению признания арабского патриаршества не только султаном, но и Румынской, Черногорской и Сербской церквами способствовала снятию блокады, введенной рум миллет баши в отношении Сирийской церкви. После избрания патриарха-араба в Дамаске греко-арабское противоборство в Антиохийском патриархате сменилось межарабским соперничеством за обладание руководящими постами в церкви между патриаршей «сирийской партией» и «ливанской партией», выступавшей за перевод патриаршей резиденции из Дамаска в Бейрутскую митрополию. В нем российская дипломатия и Святейший синод, как и в иерусалимских делах, не отказывали в поддержке патриарху и его партии. Лояльное отношение антиохийских патриархов-арабов и подавляющего большинства арабских митрополитов к политике России, выражавшееся, в частности, в содействии развитию сети русских школ в Сирии и Ливане, побудило Петербург возобновить выделение материальной помощи Сирийской церкви
