не подвело Наума Исааковича:
– Он был в Новосибирске, когда Холланд сбежал из больницы, – Эйтингон в очередной раз взялся за лупу, – теперь ясно, кто помогал Холланду и мистеру Кроу покинуть СССР после войны… – Наум Исаакович ни с кем бы не спутал одноглазого, крепкого мужичка в рабочей спецовке:
– Он не пожалел собственной дочери, отправил ее на Урал… – Эйтингон почесал рукояткой лупы висок, – в качестве подсадной утки для нашей группы. Она обеспечивала отход диверсантов, поэтому проклятый Волков и спасся. Исчезнув вместе с ним, она затаилась, чтобы вынырнуть наружу в компании его светлости…
Доступа к личным делам рабочих завода у него не было, однако опрошенные работницы кухни узнали по снимку отца судомойки Мяги, слесаря Ивана Ивановича:
– Они вспомнили адрес их домика, но туда нам хода нет… – Эйтингон сдержал ругательство, – мерзавцы снимают халупу в слободе. То есть пока нет, но из города мы их не выпустим… – взгляд возвращался к нарисованной им схеме. Эйтингон помнил дату рождения Марии Журавлевой:
– Март сорок второго года, в Куйбышеве. Они были соседями проклятой Антонины Ивановны, ни дна ей ни покрышки. Та родила девчонку от Петра… – в отцовстве дочери мистера Френча Наум Исаакович сильно сомневался, – но девчонка умерла. Леди Холланд, мерзавка, уехала на фронт, где и сгинула… – он вздохнул:
– Наталья Журавлева лежала с ней в одном роддоме. У Антонины Ивановны ничего не спросишь, но такая волчица, как она, могла и поменять детей. Новорожденные все на одно лицо. Свою дочь она бы не убила, а чужую не пожалела бы… – Эйтингон останавливал себя от звонка в Москву:
– Семичастный рассмеется мне в лицо, – понял он, – Михаил вне подозрений, он честный дурак. То есть он пятнадцать лет притворяется честным дураком, Холланд его завербовал в Берлине… – у Наума Исааковича не существовало прямых доказательств предательства Журавлева:
– Он отречется от своей дочери прежде чем три раза пропоет петух… – Эйтингон хорошо знал Евангелия, – он сделает вид, что был уверен в ее гибели. Ее даже похоронили, то есть не ее, а куски тела какого-то бедняги солдата… – ему очень не нравилось, что Журавлев продолжает воспитывать Марту:
– Если он поддерживал контакты с его светлостью, он знает о крушении самолета, – хмыкнул Наум Исаакович, – и знает, как на самом деле зовут девочку. Вот кому подходит кличка Паук. Он сидел без движения все эти годы, плетя свою сеть… – ему предстояло объяснить Саше появление в Новочеркасске Марии Журавлевой:
– Пусть она сама все объясняет, мерзавка, – Эйтингон скомкал бумагу, – я не отпущу троицу, не дам им сбежать из СССР… – мальчик отделался легкими ожогами:
– Я потом тебе все расскажу, – пообещал Наум Исаакович, – сейчас надо думать о деле…
Саша, в числе других снайперов, сопровождал секретарей ЦК. Затребовав фотографии здания горкома и прилегающих строений, Эйтингон нарисовал схему расположения стрелков на крышах:
– Но это больше для спокойствия, – сказал он на инструктаже московской и ленинградской групп, – танкисты не допустят толпу в центр города… – указка скользнула к увеличенным фотографиям его светлости и Генриха Рабе:
– Этих людей брать только живыми, – распорядился Эйтингон, – как и их сообщницу. Диктую ее приметы… – он заметил, как скривилось обожженное лицо Саши:
– Бедный мальчик, – пожалел Наум Исаакович, – но хорошо, что все так закончилось. Мария явно намеревалась поймать его в медовую ловушку… – он знал, что Москва поверит ему только если дочь Журавлева в очередной раз не исчезнет бесследно:
– Попав на Лубянку, она во всем признается, – Наум Исаакович закурил, – ладно, не стоит пороть горячку. Я пока что зэка, – он усмехнулся, – а Михаил генерал и крупный чин в Министерстве Среднего Машиностроения. Пустили козла в огород, запад теперь осведомлен о нашей атомной и космической программах… – он не сомневался, что во времена Лаврентия Павловича никто бы не церемонился с предателем:
– Их бы с Натальей расстреляли, а Марта провела бы остаток жизни в закрытой шарашке, как и ее мать… – он боялся, что Журавлев расскажет девочке о ее настоящих родителях:
– Вместо будущей гордости советской науки мы получим ядовитую тварь, только и ждущую, чтобы воткнуть кинжал нам в спину. Ее мать повсюду оставляла за собой выжженную землю и дочь, скорее всего, тоже такая… – арест Марии осложнялся тем, что в Новочеркасске хватало статных блондинок:
– Но в толпу, идущую от слободы, они не полезут, – утешил себя Наум Исаакович, – а все дороги из города мы перекрыли. Правда, рельсы до сих пор удерживают восставшие. Они рабочие электровозного завода, у них есть доступ к технике. Поняв, что их дело проиграно, они могут взорвать пути… – рация затрещала. Наум Исаакович приложил к голове наушник:
– Что у вас происходит… – голос генерала Шапошникова был спокоен:
– Демонстрация приближается к мосту, товарищ Котов. Вижу голову колонны, с красными флагами и портретами Владимира Ильича. Их примерно… – Шапошников прервался, – тысяч пять или шесть, но, может быть, и больше… – связь установили трехстороннюю. Генерал Плиев сидел в горкоме партии:
– Товарищ Плиев, – со значением кашлянул Эйтингон, – отдавайте соответствующее приказание вашему подчиненному… – Плиев что-то пробормотал. Наум Исаакович громко сказал: «Поднимайте танки в атаку, генерал Шапошников».
Герцог запретил племянникам лезть, как он выразился, на рожон.
Завидев рядом с заводом Буденного толпу с кумачовыми знаменами, он угрюмо сказал:
– В голову колонны не суйтесь, держитесь в середине. Хорошо, что у вас нет оружия. Но еще лучше было бы вам навестить наш домик и отправляться восвояси… – Маша помотала головой: «Мы вас не бросим, дядя». Генрих только кивнул:
– Дочь Волка и сын Марты, – вздохнул герцог, – упрямства им обоим не занимать. Ладно, может быть, все еще обойдется… – он не ожидал появления Кепки на мосту или у здания горкома партии:
– Он засел в военном городке и никуда не двинется, – хмыкнул Джон, – он бережет свою шкуру. Но Гурвич, то есть Паук, может оказаться в городе… – ему не нравилось, что шкатулка с золотом оставалась под половицами их комнаты:
– Кроме обреза, у меня ничего при себе нет, – герцог пошел в начало колонны, – а у Теодора-Генриха только его документы… – бумаги Миллера были чистыми, как называл это Джон:
– В отличие от паспорта Мяги. Кепка, наверняка, опросил женщин на кухне, товарок Марии. Он знает, как нас зовут, где мы живем… – они рисковали появлением в домике посланцев от Комитета. День был жарким, над колонной метались растревоженные птицы:
– Здесь не только рабочие, – понял Джон, – здесь и женщины с детьми… – ребят из патрулей, с белыми повязками, они расставили по краям шествия:
– Пьяных вроде нет, – заметил механик Коркач, – но от молодежи попахивает водкой… – сзади раздался громкий голос:
– Бей солдат, бей коммунистов… – парня оборвали. Из середины колонны послышалось пение:
– Но мы поднимем гордо и смело, знамя борьбы за рабочее дело…
Шествие подхватило «Варшавянку». Люди двигались медленно, в полуденном воздухе висела белая пыль. За их спинами поднимались в прозрачное небо трубы заводов:
– Ни дымка не видно, – оглянулся Джон, – все производства остановились… – Коркач сказал, что агитационные патрули поработали на совесть:
– Ребята пришли в цеха, – усмехнулся механик, – но наткнулись на солдат. Никто не собирался вставать к станкам под дулами автоматов, сейчас не царское время… – слободскую станцию перекрывала живая цепь восставших:
– Там есть несколько электровозов, – вспомнил Джон, – но в городе только одна ветка… – поезда шли на юг, в Ростов, Анапу и Адлер, и на север, в Лихую и Миллерово:
Солнце припекало, Джон поскреб седой затылок:
– То есть в Москву и Сибирь. Отпускники нас, наверное, матерят по-черному. Им, разумеется, ничего не сказали, пустили составы по обходным дорогам… – Коркач наклонился к его уху:
– Ты помнишь, что один электровоз ребята начинили взрывчаткой, – спокойно заметил механик, – на крайний
