в ее объятия и позволила ей залечить мои раны, физические и душевные.
– Иногда, – говорила она, гладя костяшки моих пальцев, – люди могут притворяться, что они не те, кто на самом дела. Быть может, чтобы оттолкнуть тебя. А может, чтобы наказать. Я сама встречалась с этим и видела разрушения, которые за этим следуют. Не всегда можно знать наверняка, кто перед тобой, – сам человек или маска, за которой он хочет спрятаться.
По крайней мере, с Бастианом я точно знала, что он не солгал. А значит, Элла была права, и я должна поверить ему, как бы больно это ни было.
– Кэт, что он наделал? – Голос Эллы дрожал, но не от слез, а от нарастающего гнева. Поджав побледневшие губы, она смотрела на мою щеку.
– Ты об этом? Ничего. – Я коснулась нежной кожи и провела языком по ранке внутри. У меня хватило самообладания, чтобы не сморщиться, так что, возможно, им это не покажется таким уж страшным. – Вчера вечером я напилась и упала.
Это было проще, чем признаться, что я позволила Робину ударить себя.
– Дорогая, если он понял, что ты… – Она взглянула на Перри. – Если ты в опасности… – Она поджала губы.
Перри прочистила горло.
– Чувствую, вам двоим нужно о чем-то поговорить. Я пока пойду, найду, куда сдать это, – она указала на мой пустой бокал, – и дам вам немного времени побыть наедине. – Сжав мою руку, она исчезла в толпе.
Элла отвела меня под тень папоротников и широколиственных пальм к уединенной скамейке, рядом с которой стоял столик с пирожными.
– Кэт, если он причинил тебе боль, узнав, что ты шпионишь за ним, то неизвестно, что еще он может сделать. – Она развернула мою голову вбок, хмуро разглядывая распухшую щеку. – Если он сделал это… боюсь, он не тот, кому мы верили.
Я могла бы рассмеяться, услышав, как она буквально озвучила мои мысли. Но я была слишком опустошена, чтобы смеяться.
Элла опустила голову.
– Может быть, он опасен для Альбиона. Разве не этого опасался Кавендиш?
Я нахмурилась. Это казалось неправильным.
Я поискала его взглядом: какая-то глупая часть меня решила, что это утешит меня. Он стоял на помосте, углубившись в беседу с Ашером и королевой. Еще одним человеком на помосте был Кавендиш, который наблюдал за обменом мнениями с невозмутимым выражением лица. Но его поза выдавала его: скрещенные руки, пальца барабанят по плечу.
Элла ошибалась или я просто хотела, чтобы она ошибалась?
Если Ашер станет нашим королем, Бастиан получит доступ к любой информации об Альбионе. Он сможет даже подобраться к самой королеве.
Если он или Королева Ночи захотят нам навредить, все дороги перед ними будут открыты. Нигде нельзя будет укрыться, даже в моем поместье. Мама, Мораг, Хорвич, Элла… все они будут в опасности.
И нет, он не бил меня, но он предал своего отца. Он явно был не тем, кем он казался мне.
Когда я снова повернулась к Элле, она протянула мне блюдечко с миниатюрным лимонным пирожным на ней.
– Ты выглядишь так, будто тебе не помешает что-то сладенькое, чтобы проглотить эту горькую пилюлю.
Я застонала.
– Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.
Откусив пирожное, я почувствовала во рту пепел.
Я положила его обратно на блюдечко и извинительно улыбнулась Элле.
– Лэнгдон был прав.
Она поморщилась и забрала недоеденный кусок.
– Да? И в чем же?
– Может, я все-таки не смогу и пирожное съесть, и в платье влезть?
* * *
Дни проплывали, как в тумане. Я говорила себе, что это из-за скорой зимы, но не верила в это даже наполовину. Я засовывала в себя еду только для того, чтобы переварить бренди, который пила в своих покоях, каждый раз как возвращалась в них. Ну, хотя бы Робин избегал меня – я не видела его и ничего о нем не слышала. Видимо, он уже достаточно натворил.
После объявления о помолвке другие придворные дамы стали относиться ко мне с уважением: оставляли для меня место ближе всех к королеве и предоставляли мне выбирать наряды, когда мы помогали ей одеваться. Мне поручили разливать медовуху на предстоящей свадебной церемонии, и Элла по секрету рассказала, что некоторые из них мне завидуют.
Идиотки. Они бы не завидовали мне, если бы знали.
Вот только идиоткой была я. Как я раньше не догадывалась, что представляет из себя Бастиан на самом деле?
Великолепный, соблазнительный, столько внимания ко мне? Конечно, он был слишком хорош, чтобы быть настоящим. Похоже, я привлекаю к себе только последних негодяев.
Кавендиш был прав – он ослепил меня удовольствием. Хуже, я сама позволила ослепить себя. Я позволила соблазнить себя, хотя это я должна была соблазнить его.
Я потеряла представление о том, зачем приехала сюда. Я потеряла представление о своем долге, – о единственной вещи, которая действительно имела значение.
Еще два платежа, и я буду свободна от судебного пристава. Поместье будет спасено.
Мне просто нужно как-то пережить эти два месяца, и я никогда больше не увижу Бастиана Марвуда.
И мне больше не придется выносить на себе его осуждающие взгляды. Каждый раз, когда я входила в комнату, его острые, как сталь, глаза устремлялись на меня. Эта встреча с Кавендишем, Ашером, королевой и ее архидруидом, на которой обсуждались приготовления к свадьбе, не стала исключением.
Его взгляд резал меня и в то же время заставлял ощетиниться. Какое, черт возьми, он имеет право осуждать меня? У меня была всего лишь интрижка, а он – убил собственного отца. Одно значительно перевешивало другое.
А он вел себя так, будто это одно и то же.
К моему раздражению, чем больше я размышляла над этим, – сидя прямо, несмотря на тяжесть постоянно направленного на меня взгляда, – тем больше сходств я начинала замечать.
Он никогда не лгал мне о своем отце. Я просто не спрашивала. А со временем, привыкнув к нему, я решила просто поверить, что слухи не могут быть правдой.
Точно так же Бастиан решил поверить, что я вдова, поскольку я вела себя как вдова. Я никогда не лгала ему об этом. Он просто не спрашивал.
Убийство своего родителя – та черта, за которую я не могу переступить.
И нарушение супружеской верности – черта, за которую он не переступил бы… по крайней мере, осознанно.
Если смотреть на эти две вещи через призму морали, то они не так уж и отличаются.
Если ему с детства прививали, что супружеская измена – такой же грех, как мне говорили про убийство родителя,
