Мы решили обмыть это дело в баре. Попивая «Бехеровку» — на всякий случай Мария приспустила поля шляпки, — мы перешептывались о трабантах и заверяли друг друга в том, что издание «Ведема» не за горами. Что-то витает в воздухе.
Надо непременно сообщить об этом Зденеку. Но он же на съемках! Можно позвонить Алене. Она передаст.
Тогда в барах разрешалось звонить со стойки, деньги за переговоры включались в счет. Я написала на бумажке номер и подала официанту. «Зденек вернется через три дня», — ответила Алена голосом секретарши. Рассказывать про новость расхотелось.
Чужой язык. Фотографии, закапанные воском
В музее все было по-старому. Куратор встретил меня приветливо, похвалил за московский каталог и дизайнерскую работу — он видел фотографии с открытия выставки, присланные в музей из посольства. Он даже пригласил меня поездить по заброшенным еврейским кладбищам вместе с коллекционером иудаики из Тель-Авива.
Кладбищенские территории, некогда отданные под развитие мелких производств, пустовали. Замшелые надгробные плиты были усыпаны опавшими листьями. Седовласый курчавый израильтянин убирал их с камней руками в перчатках. В кладбищенской тиши звучали молитвы моего деда-иудея — бормотание переходило в нечто подобное пению, стихало, вновь повторялось. Может, израильтянин просто читал имена, выбитые на плитах? Мой дед на иврите только молился, а для человека из Тель-Авива это был обычный язык.
Зденек Орнест, Иржи Броди и Курт Котоуч, 1988. Архив Е. Макаровой.
На одном из кладбищ какая-то старушка сгребала листья граблями. Израильтянин протянул ей долларовую бумажку, и она попятилась. Сообразив, что к чему, он подал ей кроны. Их она приняла с благодарностью, перекрестилась.
Мы вернулись в Прагу.
Зденек был на съемках. Я так ждала его, чтобы рассказать о том, что произошло, но рядом оказался израильтянин, и именно на него, человека случайного, я обрушила всю эту историю. Помог английский — на чужом языке рассказывать легче.
Он выслушал меня и сказал: «Нельзя жить в стране, где тебя изнасиловали». И добавил: «Я сделаю все, чтобы вывезти тебя и твою семью в Израиль».
Кого только не насылала Фридл в мою жизнь, чтобы дать мне возможность осуществиться, стать собой, снять с себя бремя ответственности за танки и за решения безмозглого правительства. Сколько лет я ждала почтальоншу с письмом, дарующим свободу, а получила ее из рук коллекционера иудаики из Тель-Авива.
«Зачем висеть вместе?» Бечевка, налепленная на скотч
Зденек опоздал на семь минут. В последнюю минуту решил ехать не на машине, а на метро. И не рассчитал время.
Мы шли, взявшись за руки, и я рассказывала про встречу с директором издательства, про Марию, которая благодаря «Ведему» вышла в свет. Про свет надежды.
— Я устал жить надеждами, — Зденек повесил плащ на крючок, взгромоздился на высокий стул. — Это уже не приносит радости. Когда-то я радовался — вот, дождался свободы. А теперь меня гложут сомнения. Имею ли я право на эту свободу претендовать?
Я накинула на плащ свою куртку. Зденеку это не понравилось.
— Есть же свободный крючок рядом. Зачем висеть вместе?
Мы никогда не посещали с ним винные погреба. Неприятное место, запах прокисшего вина вперемешку с табачным.
— Давай пересядем, — предложил он, потирая спину.
Перешли в комнату с обычными стульями, но еще более душную.
— Вроде получше, — перевел дух Зденек и, не спрашивая, что я хочу, заказал два коктейля. Мы посасывали из трубочки кроваво-красную жидкость со льдом. На дне были вишни.
— Я вернулся из странствий в весе пера. Тридцать два кило при росте метр восемьдесят два. В Праге резко набрал вес и перегрузил позвоночник. Заниматься собой противно. Хожу в спортзал, как на плаху. О, наконец-то мне удалось испортить тебе настроение!
— Ты играешь в сериале плохого мальчика?
— Люблю тебя, прости, — Зденек поцеловал мне руку. — А вот себя ненавижу. Ты думаешь, я нормальный? — Зденек придвинулся ко мне, его лицо пылало, а глаза были холодными. — А что, если ты имеешь дело с убийцей?
— Продолжаешь играть в «Двенадцать разгневанных мужчин»?
— Нет, — Зденек подпер ладонью подбородок, поглядел на меня искоса. — Как прошла выставка? Куратор произнес тронную речь? Москва оплатила ему билет? Так что же было в Москве?
— Все остались живы, это главное.
— А вот у меня не все остались живы…
Увидев официанта, он оживился:
— Еще по коктейлю. — Втянув в себя разом полбокала кровавой жидкости, он больно сжал мою руку. — А теперь о том, кто по моей вине не остался в живых. На вечернем аппеле сообщили: утром все должны быть на станции. Кто не встанет или упадет по дороге, будет застрелен. А в нашем блоке — одни доходяги. Страшная ночь стенаний и молитв… Были там еще два юных брата-близнеца. Проныры! Уведут цыган в газ — они тут как тут, подбирают вещички. Я не любил их. Тогда у меня еще было понятие о том, что дозволено, а что нет… Не смотри на меня так!
— Как?
— Сочувственно. Я этого не достоин. От нашего блока до станции было около пяти километров. Стреляли в любого, кто поскользнулся или замешкался… Не помню, как я оказался в открытом вагоне, нас навалили друг на друга, три-четыре дохляка в одной упаковке… Я не мог дышать, я пытался спихнуть того, кто на мне лежал. Я кусал и щипал его, пока он не свалился. И тогда я увидел — это был молодой человек. Он прохрипел и стих. Мне было тошно смотреть на труп, и я попросил близнецов оттащить его в сторону, те согласились, за хлеб. Хлеба у меня не было. Видишь, я не только сравнялся по мерзости с близнецами, я превзошел их. Они питались падалью, но никого не убивали. Зато теперь я знал, что выживу, любой ценой. Ну что, поверила? — Зденек смотрел на меня в упор и смеялся, смеялся до слез. — Испугалась, ты правда же испугалась?
— Правда.
— Значит, получилось. Я хотел тебя испугать. И еще подсыплю перца, для мелодрамы. Под нашими окнами проходит железная дорога. По ней ездят товарные поезда. Страшно?
— Нет.
— Вот и хорошо. Теперь и мне нестрашно. Король-распутник танцует со Смертью, и Она душит его в своих объятьях… Представление заканчивается, приходите завтра в 12 часов. Вход свободный.
— Что это?
— Так кончалась пьеса Гануша Гахенбурга «Ищем пугало». Он успел ее дописать. Хотя из‐за него задержали поезд. Она приложена к «Ведему», не подшита. Напомни об этом Марии и Курту. В ней я бы сыграл Смерть. Так что выставка? Как поживает «Ведем»? Давление, температура, пульс?
Перекресток. Рисунок углем на шестидесятистраничном крафте
