— Вы должны чувствовать большое облегчение, — только и заметил Феликс.
Это был не большой комплимент. По сути, это вообще был не комплимент, однако он привёл мэра в восторг.
— Ещё бы! Я чувствую себя на десять лет моложе. — Он понизил голос до конфиденциального шёпота. — Но я усвоил свой урок. Женщины слишком много болтают. В политике это опасно. Эта дура Ольга своей болтовнёй чуть не стоила мне моей золотой цепи.
— Если бы она не болтала, вы бы до сих пор дрожали перед Крюгером.
— Ach, mein Gott, я об этом не думал! Всё равно, нужно быть осторожным. Я отсылаю её из города. В конце концов, я должен думать о своей добродетельной жене и детях. — Он хитро подмигнул. — Я отсылаю Ольгу в Дрезден. И конечно, должен буду ездить туда довольно часто — по делам.
Мюллер был так доволен собой, что хотел сеять счастье вокруг себя.
— Теперь давайте поговорим о деле, — сказал он, облокачиваясь на стол. — Разве вам не нужен оркестр для ваших «Страстей»? Как насчёт Гевандхауза?
— Это было бы великолепно, но я не буду исполнять «Страсти».
— Что? Этого не может быть! Нам нужно дать людям что-нибудь, чтобы освободить их ум от всех прошлых неприятностей и неразберихи.
Он начал уговаривать Феликса. Люди хотят, чтобы тот исполнил «Страсти». Его преподобие хочет этого. Он, бургомистр, хочет этого. Афины-на-Плейсе никогда не простят Феликсу, если он не исполнит их. Это его долг. Как художника. Как первого гражданина Саксонии. Как немца...
Феликс не перебивал его, слушая с отсутствующим видом, полуприкрыв веки. Да, было бы прекрасно исполнить «Страсти» с действительно профессиональным оркестром, великолепным хором в соборе Святого Томаса, для которого они были написаны. Это действительно было бы событием, о котором он мечтал, посвящением Иоганну Себастьяну Баху, достойным его гения. Но Сесиль...
— Вы не слушаете! — взревел мэр. — Я говорю вам, что вы можете получить Гевандхауз, Лейпцигское хоральное общество, все деньги, которые вам нужны, а вы почти спите! Что с вами?
Феликс поднялся:
— Я очень устал. Я дам вам знать. Я пришёл поговорить с вами о Магдалене. У неё не было семьи. Я хочу востребовать её тело и организовать похороны.
Мэр нетерпеливо помахал рукой:
— Всё, что хотите. Можете делать всё, что хотите. Но устройте похороны вечером, — спохватился он. — И чтобы народу было немного. В конце концов, она была никто...
И, пожав плечами, Мюллер вернулся к панегирику почтенному герру Вильгельму Крюгеру, первому советнику города Лейпцига, этому государственному слуге с высоким гражданским духом, чья внезапная болезнь потрясла всех, кто знал и любил его...
— Так что он сказал? — спросила Сесиль.
— Я мог бы иметь Гевандхауз и любые деньги, которые мне нужны.
Это был их ритуал последних минут дня. Их губы почти соприкасались, но она была напряжённой, почти враждебной.
Исполнение «Страстей» потребует шесть недель упорного, сверхчеловеческого труда. Это может убить Феликса.
— Что ты ответил?
— Что дам ему знать.
Долгая пауза.
— Тебе бы этого хотелось, да? Скажи правду.
— Дело не в этом, Сесиль.
— Тогда в чём?
— Должен ли я это делать или нет?
— А ты что думаешь?
— Я не буду делать это, если тебя не будет со мной, а я не чувствую себя вправе просить тебя остаться со мной, если тебе кажется, что ты не должна.
Ещё одна пауза.
— Это убьёт тебя, я знаю.
— Нет гарантии, что убьёт. Но если и убьёт, я умер бы счастливым.
— Ты был бы счастливым. А дети? А я? Разве мы ничего для тебя не значим?
— Ты ведь знаешь, что это не так. Но я бы осуществил свою задачу, достиг своей цели, выполнил свою миссию, и ты бы гордилась мной.
— Нет, я не позволю тебе! Я не хочу быть гордой вдовой. Я хочу быть счастливой женой. — Её глаза наполнились слезами. — Даже несчастной женой. — И добавила с беспомощной яростью тех, кто слишком сильно любит: — Я ненавижу тебя. Ненавижу эту старинную музыку, ненавижу всех. Спокойной ночи, дорогой.
Скупой супружеской поцелуй.
— Спокойной ночи, любимая.
Нежный поцелуй в кончик носа.
По желанию мэра похороны Магдалены проходили в сумерках на кладбище Святого Иоанна. Пастор Хаген совершил богослужение. Речей не было, только горстка людей, которые ушли, как только гроб опустили в землю.
Феликс и Сесиль были последними. Они медленно прошли мимо занесённых снегом могил. Высоко над их головами длинный багровый луч раскроил синевато-серое вечернее небо. Где-то за облаками садилось солнце в пышном великолепии расплавленного света.
Теперь они шли через «бедный» участок — самый ближний к воротам.
— Посмотри, Феликс, — сказала Сесиль, наклоняясь.
— Что такое?
Это была могила с дешёвым дубовым крестом.
— Прочти. На кресте.
Некоторые буквы стёрлись до неузнаваемости, но кое-что можно было разобрать.
«Иоганн Себастьян Бах».
Они постояли в сгущавшихся сумерках. Даже снег казался серым.
Сесиль подняла лицо, и Феликс увидел, что оно залито слезами.
— Он так долго ждал, — пробормотала Сесиль. Они посмотрели друг на друга, и она отвела глаза. — Я не могу бороться с вами обоими, — сказала она тихо, почти шёпотом.
Глава пятаяФеликс лежал в постели, ещё не вполне проснувшись, и медленно приучал себя к тому захватывающему дух, невероятному факту, что сегодня Вербное воскресенье и он Неё ещё жив.
Уже более часа звонили колокола Святого Томаса, раскачиваемый каждый двенадцатью сильными глуховатыми мужчинами, сотрясая апрельское небо гулом гудевшей бронзы. На другой стороне реки Плейс Святой Иоанн отвечал низким басом чугунных колоколов, в то время как вдалеке маленькая Ней Темпл, церковь для бедных, окропляла своё окружение высоким радостным позвякиванием.
Но он по-прежнему не шевелился.
Действительно наступило Вербное воскресенье, и это было самое невероятное. В течение последних шести недель иногда казалось, что оно никогда не наступит, а иногда — что наступит слишком быстро. А оно приближалось, как и любой другой день, ни быстро, ни медленно, просто дожидаясь, пока часы, минуты и секунды предыдущих дней канут в океан ушедшего времени. Теперь пришла и его очередь. И это был прекрасный весенний день, несмотря на проклятые бьющие, гудящие, звонящие колокола, — с лёгким ветерком, проникающим в окно, с домом, полным людей и детей, взволнованных, словно это было Рождество, и с Сесиль, которая была где-то поблизости и, наверное, трудилась как пчёлка.
