— Пастор Хаген. Он был здесь только что.
Она отпрянула.
— Что ему надо? (Феликса поразило негодование, с которым она произнесла эти слова). Сказать тебе, что ему жаль, да? Сказать тебе, что он не имеет никакого отношения к убийству?
Это была новая Сесиль, Сесиль, показавшая зубы, дрожащая от ненависти. И действительно, пастор только что признался, как ему жаль... Бессмысленно пытаться заставить её понять нравственное величие и мучительную горечь сцены, разыгравшейся несколько минут назад.
— А что ещё он сказал?
— Он предложил мне Святого Томаса. Орган, хор — всё.
— Полагаю, он считает, что этим всё компенсирует, — презрительно фыркнула она. — Полагаю, он ждёт, что ты упадёшь на колени и станешь благодарить его... Ты принял его предложение?
— Нет.
— Правильно. Тогда завтра мы сможем уехать. — Она ни о чём не могла думать, кроме отъезда. — Я сейчас же начну собирать вещи. — Она уже вылезала из простыней. — Ты можешь попросить герра Ховлица проследить за всем. — И добавила с детской прямотой: — Он всё сделает лучше, чем ты. Он бизнесмен и опытен в подобных делах.
Феликс поднялся с кровати.
— Несомненно, — сказал он холодно. — Но мне кажется, что сначала нам нужно присутствовать на похоронах Магдалены. Или о ней мы тоже забудем в поспешном бегстве? Я собираюсь завтра поехать в Лейпциг и сделать приготовления к её погребению.
Он говорил тем командным тоном, который она научилась уважать, а иногда и бояться. Она знала, что он поступит так, как захочет, и что они уедут только тогда, когда он решит, что им пора ехать. Мгновенье она колебалась, не броситься ли ей в его объятия, но он не стал ждать и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.
— Вы должны простить её, — сказал Феликсу спустя несколько минут герр Ховлиц. — Она сейчас сама не своя. Живёт в постоянном страхе, что с вами может что-то случиться. Шок от смерти Магдалены подействовал ей на нервы и во сто раз усилил её страхи. — Морщинки у его глаз задрожали, вызывая подобие улыбки. — В этот момент она, возможно, страстно ненавидит вас и жалеет, что когда-то обратила на вас внимание. Слёзы придут позднее. Потом всё будет хорошо.
Он приехал на ферму, зная об утреннем происшествии, и с облегчением увидел, что Феликс уже был информирован.
— Я боялся, что должен буду сообщить вам эту новость. Однако есть одна деталь, которую вы, наверное, не знаете. Я узнал её от моего кассира, который, как я вам говорил, верный лютеранин и регулярно ходит в церковь. Пастор Хаген прочёл сегодня утром потрясающую проповедь. Она, несомненно, была первой неподготовленной проповедью в его карьере, но до слёз тронула сердца его паствы. Я восхищаюсь этим человеком. Требуется большое мужество, чтобы признать свою вину, и героизм, чтобы сделать это публично. Смиренное раскаяние на людях такая же редкость, как смелый поступок без свидетелей.
Они поговорили о помешательстве Крюгера.
— Я знаю, что его лечит врач, — заметил банкир, — и делаются приготовления к его переводу в какой-нибудь частный maison de sante[125].
— Всё равно, — грустно покачал головой Феликс, глядя на свои руки, — страшно думать о разрушениях, которые может причинить сумасшедший.
Старик кивнул.
— Да, — подтвердил он со вздохом долготерпения. — Будут и другие, но они тоже уйдут. Возможно, когда-нибудь наконец настанет мир и понимание. — Он сделал паузу и пристально посмотрел на Феликса. — Вот почему очень жаль, что вы должны отказаться от своей мечты, когда уже так близки к цели.
Это было бы больше, чем просто запоминающееся событие в музыкальной жизни. Это было бы шагом вперёд в совести Человека.
Феликс не ответил и отвёл глаза. Он ломал пальцы, что было одним из его способов снять нервное напряжение.
На следующий день он заехал в городскую ратушу и нашёл его светлость в ликующем настроении.
— Я как раз собирался поехать к вам! — вскричал он, прежде чем Феликс смог произнести слово, и бросился приветствовать его, экспансивно тряся ему руку. — Вы и представить себе не можете, через что я прошёл! Садитесь, пожалуйста, — продолжал он, тяжело опускаясь в своё богато украшенное кресло.
Мюллер надул щёки и выпустил длинную струйку дыма через свои маленькие губки бантиком.
— Слава Богу, всё кончено! Но поверьте, у меня было несколько ужасных моментов. Никогда не забуду последнего разговора с Крюгером. На всякий случай я взял с собой пастора Хагена и главного констебля. Когда Крюгер увидел, как мы входим в его кабинет, он почувствовал, что его игра окончена. Ноя не дал ему времени говорить. Я атаковал его, бросил ему в лицо обвинение в подстрекательстве и в соучастии в убийстве и предъявил ордер на арест, прежде чем он смог очухаться. Вы бы его только видели! На губах у него выступила пена, и он затрясся как в лихорадке. Потом начал бессвязно орать, что мы все предатели, включая бедного пастора Хагена, и пронзительно визжать, что отомстит нам. Затем вдруг свалился на стул и больше не мог говорить. Вчера ночью его забрали в частную психушку.
Не в силах скрыть своё ликование, Мюллер вскочил на ноги и сделал несколько шагов к Феликсу.
— Когда вы пришли, я как раз сочинял сообщение о его отставке по болезни, о том, каким прекрасным государственным деятелем он был, и всё такое. В конце концов, о мёртвых всегда надо говорить хорошо, — добавил он благочестиво.
Наблюдать его напыщенность было так же неловко, как и недавнюю трусость. Феликс понимал, что мэру хотелось издать победный крик, растоптать свою жертву, прыгать и скакать от радости. После вчерашнего ужаса он всё ещё находился в экстазе, оттого что остался в своём импозантном кабинете с портретом короля Фридриха Августа над камином и с портретом своего предка Карла Вильгельма Мюллера, основавшего Гевандхаузскую ассоциацию, на противоположной стене. Он всё ещё не мог поверить, что он по-прежнему его светлость обер-бургомистр Лейпцига, имеющий право на ношение тяжёлой золотой цепи, и на этот раз никто не будет заставлять его юлить и потеть. «Какой контраст, — подумал Феликс, — между благородной, трагической фигурой пастора Хагена, сгибающегося под тяжестью угрызений совести, смиряющего себя, чтобы восстановить мир в своей душе, и этим краснощёким хвастуном, раздувающим от гордости грудь под ярким жилетом! «Угрызения совести? Зачем?» — сказал бы Мюллер. Его ведь не поймали, правда? Он всё ещё мэр, не так ли? Он был из тех, к кому чувство вины приходит только в случае несчастья, подобно людям, вспоминающим о молитвах, только когда они больны».
— Ну что ж, конец этому! — самодовольно выдохнул Мюллер, отдуваясь. Он стоял перед Феликсом, ожидая какого-то одобрения, признака восхищения, подобно актёру, ждущему аплодисментов. — Позвольте вам сказать, что мне пришлось быстро принимать решение, — заметил он, напрашиваясь на комплимент.
