выдастся минутка — заглянем к вам, или вы к нам.
Флоренц кивал. Они-то, конечно, ещё увидятся, но где же Гундольф? Неужели и проводить не придёт?
Но вот и он показался на дороге, ведущей к воротам. В руке узелок, другой обнимает за плечи Кори. А она идёт, глядя под ноги.
— Прихватишь нас с собой? — улыбнулся Гундольф и подтянулся, не дожидаясь ответа, забросил вещи.
— Прихвачу! Ой, конечно, прихвачу! — обрадовался мальчишка.
Гундольф подсадил Кори, распрощался со своими.
— Точно не хотите остаться? — спросил Конрад напоследок.
— Увезу её подальше. Плохо ей тут.
— Ну, как знаете. Беды, они такие — что оставишь, а что с собой возишь.
А потом Гундольф забрался в машину, сел позади. Подали знак, и лодочка тронулась медленно, и за нею по земле двинулась жаба.
Вперёд, в другую жизнь.
Глава 39. Кори. Оставляя прошлое
Кори проснулась, но не спешила открывать глаза. Слушала, как ветер гуляет по кровле, дребезжа плохо закреплённым листом, и трясёт стекло, налетая.
Она и так знала, что увидит — потолок, выщербленный местами, со свежей побелкой. По правую руку — такая же стена. По левую…
Кори открыла глаза и повернулась.
Гундольф, казалось, спал, но тут же обернулся к ней, поглядел без улыбки. Усталый, обросший, под глазами тёмные круги. Кори глядела и не могла понять, как не заметила, что он так изменился.
— Будем вставать? — спросил он хриплым со сна голосом.
А сам, видно, хотел бы ещё поспать. Ночью опять приходили кошмары. Кори видела, как ломает старую рассохшуюся дверь, как бьёт всем телом, скребёт пальцами, отламывая щепы. В этот раз ей удалось пробить дыру и выбраться, обдирая бока, почти вовремя, но она всё равно не успела. Она видела, как маленькая белая фигурка летит, отброшенная взрывом, как сминаются и горят крылья, бежала туда что есть мочи — и не могла добежать.
— Ну что, давай подниматься, — сказал Гундольф притворно-бодро.
Он теперь всегда говорил за двоих. «Мы встаём», «мы идём обедать», мы туда, мы сюда… Ни на миг не оставлял без присмотра. Он бы и в уборную с ней ходил, наверное, если бы мог. Кори была почти уверена, что он всё-таки следит из окна, но тщательно это скрывает.
Ещё один день. Сколько их прошло, Кори затруднилась бы сказать. Два, три или десяток, всё равно.
Она села на постели, спустила ноги на тряпичный половик, когда-то синий, а теперь бело-голубой, сильно вылинявший. Поглядела без интереса в маленькое окно, которое не отпиралось. Там было море, гнавшее сегодня белые барашки. Поднялась, чувствуя себя бесконечно усталой, и подошла к полке, выдолбленной в стене. Но сейчас там остались только кружка, пустая наполовину, и флакон с каплями.
— Где мой лоскут, куда ты его дел? — набросилась Кори на Гундольфа, застёгивающего рубаху. — Это ты забрал, я знаю! Отдай!
— Тише, тише. Я и не подумал бы выбрасывать, но давай держать твой лоскут в другом месте, хорошо? — ответил Гундольф тоном, каким говорят с тяжёлыми больными. — В надёжном безопасном месте, и не нужно тебе глядеть на него каждый день…
— Верни мне его! Верни! — вскричала Кори.
Она бросилась на Гундольфа с кулаками. Он остановил, прижал к себе, но Кори не могла успокоиться. Он посмел отнять её вещь!
— Ладно, — вздохнул Гундольф над ухом. — Сейчас мы спустимся, и я его отдам. Давай-ка мы остынем…
— «Мы»? Сам остынь, а я в порядке! Отпусти меня!
Он разжал руки, и Кори заторопилась вниз по лестнице, плохонькой, скрипучей, но деревянной. Раньше хода на второй этаж не было, но Рафаэль привёз им доски из Раздолья. Сказал, прежде они тоже служили ступенями.
По меркам небольшого рыбацкого посёлка, где Кори с Гундольфом жили сейчас, их дом в два этажа, с деревянной лестницей считался почти роскошным.
— Где? Где он? — выкрикивала Кори, оглядывая все места, куда можно спрятать лоскут.
Первым делом обшарила печь, маленькую и чёрную, пачкаясь в золе. Заглянула в котелки, под таз на табурете, служивший умывальником.
— Что ж ты делаешь, — покачал головой Гундольф, спеша к ней. — Не стал бы я в печь совать. Давай-ка вымоем руки…
— Да не трогай же ты меня!
— Ты ведь не хочешь испачкать лоскут, а?
Кори нехотя согласилась. Протянула руку над тазом, дождалась терпеливо, пока Гундольф сольёт из кружки, отмоет сажу. Он тёр её ладонь целую вечность. Наконец, поднялся.
— Вот, держи, — подал тряпицу, свёрнутую в трубочку. Прятал, как оказалось, в щели над дверью.
Кори развернула лоскуток, заскорузлый, грубый. Четыре детских отпечатка зелёной краской — и пятна крови. Никогда она не согласится их состирать.
Кори погладила каждую зелёную ладошку, прижалась щекой. Упала на колени, и пришли слёзы.
— Так я и знал, — с досадой сказал Гундольф, опускаясь рядом. — Этим всегда и кончается. Иди сюда, ну.
Кори плакала, положив голову ему на плечо. От слёз не становилось легче.
— Можно было что-то сделать, — всхлипнула она. — Можно, чтобы иначе…
— Что уж теперь-то. Видишь, мы и посейчас не знаем, как ещё было выкрутиться. Да и думаешь, угомонилась бы твоя подружка, смогла бы мирно жить? Она уже очень давно выбрала не ту развилку на пути, оттуда не вернуться.
— Это я виновата. Предала её, бросила — столько раз предавала, что Леона стала такой. Она больше не могла верить миру, от людей только зла ждала…
— Много ты на себя берёшь, вот что я скажу. Ты сделала всё, что можно, и даже больше, девочка моя. Вы с одной Свалки вышли, каждая получила выбор, каждая его сделала.
— Но Леона…
— Да, да. Скажешь, винтиков у неё в голове не хватало? А я вот так не думаю. Перетянуть добрую сотню людей на свою сторону, настроить почти всех против Рафаэля, за его спиной такое провернуть — да подобное и мне не под силу.
Посидели ещё, помолчали.
В чём-то Гундольф был прав. Но отчего же тогда так грызла вина?
За спиной раздался скрип. В дверь боком прошёл Флоренц, обнимая потемневший котелок двумя руками.
— А, проснулись уже? — бодро сказал он. — Эмма сказала похлёбку вам отнести.
Мальчишка прошёл к столу, водрузил котелок. По-хозяйски погремел на полке, расставил миски, разложил ложки. Ему такое было не впервой.
— Ну, идём, подкрепимся, — сказал Гундольф. Провёл Кори к столу, усадил в углу.
Мог бы, с ложечки кормил, наверное. Хотя память рисовала смутные картины, что когда-то так оно и было. Сейчас просто следил, чтобы ела вовремя. Мыл, причёсывал и ни на минуту не выпускал из виду. А если и выпускал, оставлял
