туда на мучение. Затем объяснился: тутошний он. Из-под Сычевки. Отсель – километров пятьдесят… И вот домой тилипает. Да весь прямо костенеет на ходу с голодухи. Мочи нет ни капли. Не покормят ли его – пожалеют – люди сердечные? Чем только могут… А? Ну, пожалуйста…
О, несчастье в несчастье! И какое горше? Неизвестно. Делать нечего, завели пришельца за перегородку кухни, за печь, рыженькую занавеску на входе поплотней задернули – нужно было тотчас же укрыть постороннего подальше от недобрых чужих глаз, чтобы потом лучше рассудить, в чем суть. С продуктами было не густо, не шибко разбежишься: прожорливый немец подбирал и обирал все. И Анна с оглядкой – не войдет ли в избу сейчас немчура? – подкормила бедолагу картофелинами и лепешками. Чем могла. Глоток пустой теплой воды в кружке дала – горло промочить.
До чего же кстати пришлась (вспоминалось с благодарностью не раз) смастеренная отцом перегородка эта, отделившая в кухне укромный уголок с окном и печью; он по-хозяйски сделал благое дело, особенно верно служившее теперь, в его отсутствие, когда повсеместно хозяйничали наглые оккупанты, – хорошо служившее семье: она стала дополнительным, хоть и временным укрытием от них, басурманов, беспрестанно толокшихся здесь, ровно во дворе проходном. Спокою от них не было ни днем ни ночью. Ни дня передышки. Вероятно, вследствие еще близости Подмосковья, а также узлового все-таки города Ржева и расположения Ромашино на развилке двух главных большаков.
Как захожий гость со скудной перехваткою расправился да угрелся, так уж вроде б ультиматум предъявил бездумно и жестоко:
– А теперь, люди хорошие, никуда от вас я не пойду. Баста! Как хотите. Если буду шляться, фрицы меня сцапают. Не пойду.
То ли брал он, главное, хозяйку на испуг нахрапом, то ли столь отчаялся пробиться на родину, где могло быть поспокойнее.
Сдается мне, что многое еще происходило в ту пору именно от русского характера. Ведь как делалось подчас: наш брат с широкой натурой еще десять раз почешется и в плену, прежде чем решит, что так нужно, а не прикинет – нельзя ли тут не делать что или как-нибудь по-своему переиначить все. Его прикладом лупят, толкают, а он только рукой отмахивается, как бы говоря: «Ну чего, фриц, пристал! Я буду шлепать в том же темпе, как и шлепал, и шагу для тебя, кровососа, не прибавлю». И такое скучнейшее, равнодушнейшее и неиспуганное лицо будет у него в этот момент, что можно только диву даваться от его такой твердости и выносливости.
Что же все-таки делать? Ситуация не из простых. Спрятать беглеца было негде – все в открытости, на виду… Известно, немцы за это не миловали никого: расстреливали за укрытие… Да и для красноармейца небезопасно стало засиживаться в избе, где дневало-ночевало свыше двадцати солдат – не перечесть всех точно. Вот-вот уж могла снова ввалиться ватага их – с рытья траншей: они на морозе долго не работали, несмотря на военную необходимость… И тогда Анна и Наташа предложили пленному прибегнуть к хитрости: фальшивой повязкой обмотать его руку с тем, чтобы видно было, что он будто ранен, – по наблюдениям гитлеровцы меньше трогали бродящих раненых красноармейцев. Он послушав совет, тотчас же и потребовал нож. Побольше. Кухонный. Острый.
– Для чего он вам? – испугалась Анна. Она медлила.
– Очень нужен, – отвечал солдат с решимостью. – Ну, давайте же скорей. Не бойтесь!
– Вот, если только этот… – Анна положила перед ним большой хлебный нож, только бы военнопленный успел выйти до прихода немцев… Не дай бог что…
Антон тем временем в заиндевелое окно урывками присматривал за улицей и когда обернулся, увиденное сильно поразило его: оно не было подвластно детскому разуму. Да и никакому. Сидевший за столом красноармеец, положив на него плашмя левую почернелую руку с растопыренными пальцами, а в правой зажав хлебный нож, с размаху его острием колол ее, вернее, пытался проколоть хотя бы! Намерения его были понятны, но необъяснимы: он хотел всамделешне порезать руку – так, чтобы обкровянить повязку и чтобы этим можно было как бы скамуфлировать перед врагом ранение; но он до того обессилил, должно быть, что не смог даже проколоть и кожу до крови, или она у него, может быть, уже почти иссякла вся, и от этой беспомощности у него тряслись руки, сжимавшие деревянную рукоятку ножа.
Раздосадовался он в мрачном отчаянии:
– Эх, тупой, черт! Колун! Мое мясо закоржелое не режет! Не годится! Эх!
– Говорю я: лучше спорти себе голову, не руку, – сказала ему всердцах Анна из-за перегородки: она вышла за нее – не могла этакое вынести. – Голова нескладно думает – противно. А руки обе еще нужны…
– А как же, скажи, пожалуйста, мне думкой себе пособить? – И опять упрямец стал колоть тыльную сторону кисти своей руки таким неколющим ножом, чтобы нанести себе хотя бы заметную рану для того, чтобы кровь просочилась, а рука напоказ – по-всамоделешнему – лежала в повязке. Какое-то кощунство было даже и в том, что использовался для этой цели нож, которым обыкновенно резали хлеб…
Но напрасно человек старался. Пот выступил у него на лбу.
– Да помоги же мне! – даже взмолился он, отчаявшись, – Кто-нибудь ударьте посильней! Прошу!..
– Кто ж ударить может, если некому? Одни детишки, видишь, у меня, – вразумляла, нервничая, Анна. – А мужик-то мой воюет где-то. Где-то он?..
– Ну, тогда поострей ножик дайте мне!
– А другого у нас нету, не взыщите. Этот нам отдайте! – Он-то вам совсем не нужен… Ну, не для чего… Послушайте, отдайте, я прошу! Ради Бога…
Она слезно умоляла. А Наташа и Антон галдели – вмешивались.
Этак препирались с ним да не укараулили – глядь, ввалился неслышно в помещение шустрый, как живчик, дядя Захар Чуркин в своей черной тужурке. С каким-то неуместным вопросом: мол, не остались ли у хозяина Василия дозарезу нужные ему, Захару, железки от круподерки – он, видишь ли, новую маслобоечку готовит. Будет гнать, вернее, прессом давить, масло из семя льняного, которое имеется; будет, значит, получать также жмых – все подспорье в еде. И вот увидев, застав здесь пленного, заметно схмурился в выражении своего обычного приветливого лица. И, скоренько вникнув в столь непростые непредвиденные обстоятельства, с картавостью заукорял несчастного пришельца, будто оглохшего и уже не слышавшего ничего или как бы заснувшего в приятном тепле, – в том, что тот своим присутствием нежеланным может подвести и маленьких детишек – немцы ведть за укрывательство в расход пускают под чистую всех. Без разбору.
Их взгляды встретились…
Только Анна – она пользовалась
