привязываю лошадь, потому как в этой части дорога становится не шире проселочной. На полпути по улочке лекарей до меня доносятся слова о том, что в это время единственные люди в Тахе – это мамаши да кормилицы, а еще попрошайки, которым не у кого побираться, и старики с ведьмами. Последнее – не мысль, а бормотание небольшой темной кучки посреди улицы, в которую я вхожу. «Вон ведьма», «вот ведьма прошла», «держи ведьму». С того «великого очищения» прошло уже столько времени, что я уж и забыла о том, что чистка всё еще продолжается.
А вот и тот, кого называют «охотником на ведьм». Тот же тип из белой сангоминской глины, похожей на золу. Я смотрю на него. Сейчас он уже не тот; ниже, чем когда сынки Кваша Моки держали ораву товарищей по играм. Видно, с годами Аеси стало утомлять то, что этот ни мальчик ни муж втирается в доверие Королю, пытаясь держаться по левую сторону от его правой, имея при этом в наличии единственный дар – способность вынюхивать ведьм.
«У паука уже есть восемь лап, зачем ему еще четыре». Я примерно представляю, как он говорит эти слова, изгоняя баловня на более низкую работу, и это меня так забавляет, что я смеюсь – настолько открыто, что на меня оглядывается народец, собравшийся здесь, видимо, по серьезному делу. Вон тот суслик, маячит возле арки у начала улочки. Аеси, по крайней мере, позволяет ему носить белое, как своим приближенным. Тонкая туника, какие носят женщины в помещении, настолько протерта, что просвечивает костлявый зад и локти. Таких мужчины в Фасиси не жалуют, кроме как, пожалуй, ночью, да и то в плавучем квартале. Я себя одергиваю.
Грохот, крики, а затем наружу выкатываются двое Зеленых стражников с мечами наголо, а следом еще двое тащат за руки сопротивляющуюся женщину. Голую. «Почему они при этом всегда голые?» – недоумеваю я, в то время как бедняжка бьется и брыкается, а затем делает наоборот: расслабляет ноги, и стражники вынуждены тащить ее из дома волоком. В Фасиси ни одна женщина не занимается своими делами без одежды, даже шлюха, но всякий раз, когда приходят солдаты – или сангомины, или стражники, или мужчины, намеренные проучить своенравную жену или дочь, – они, прежде чем вытащить на публику, всегда срывают с них одежду. Непохоже, чтобы люд Фасиси испытывал какие-то чувства к наготе, но ее вид взбеленяет меня как никогда прежде. Так сильно, что я не замечаю, как от меня исходит ветер, превращаясь в небольшой смерч с количеством пыли достаточным, чтобы скрыть эту нелицеприятную картину. Часть толпы разбегается, остальные упираются пятками в грязь, метясь камнями, плевками и криками в ведьму, что забрала столь многих мужчин, готовила варево из сердца пропавшей девушки и безлунной ночью задирала свою задницу к небу, чтоб бродячие псы сходились и пороли ее сзади. Плюс кто знает, что она там вытворяла этим самым утром со своей лунной кровью? Какая-то баба бросает камень, который попадает в охранника, на что тот плашмя лупит ее по морде своим мечом. Это отталкивает толпу назад, а крик понижается до ропота. В другой раз она бы напустилась на того охотника за ведьмами, которого не волнует, что тонкий хлопок на нем просвечивает и людям видно, на каких частях тела у него болтаются амулеты, которым там висеть не положено. А женщина – немолодая, как это почти всегда бывает, – на мгновение оказывается одна. Под ударами ветра все четверо Зеленых стражников спотыкаются, увлекая за собой и женщину, но она вскакивает первой. Кое-кто из зевак возбужденно бурчит: «Вы видите, нет? Видите колдовство?» Женщина уже вырвалась и убегает. Один из Зеленых кидает ей вслед копье, но при этом запинается, и оно летит вверх. Толпа с воем бросается врассыпную, когда острие грозно близится сверху и вонзается одному из стражников в икру. Остальные пытаются преследовать женщину, но вихрящаяся пыль и сор их ослепляют. Я отхожу, пока никто не заметил, как я от всего этого вспотела, и тут впереди вижу его.
На ум приходит мысль о некромантии – «белая наука», как ее называют в Конгоре. Я вижу только спину, но уже она одна так глубоко погружает в воспоминания, что во мне воскресает даже запах этого человека. Видение прошлого ослепляет настолько, что я чуть не врезаюсь в телегу, которая под ругань возницы укатывается прочь. Фигура всё еще впереди, на этой улочке, но постепенно удаляется.
Я ускоряюсь, но и он убыстряет шаг, переходя на рысцу, при этом ни разу не оглянувшись. Неизвестно, уходит ли он именно от меня, но теперь я бегу, а путь мне, как назло, то и дело преграждают всякие повозки, мулы, ослы и старики. В этом проулке я непременно его потеряю. Вот он сворачивает налево; я чертыхаюсь, понимая, что, когда доберусь до того поворота, за ним наверняка откроется какой-нибудь унылый тупик.
Перед глазами ничего, кроме мусора, крыс, сломанных деревянных прилавков и задних стен лавок, складов и таверн. Никаких признаков его присутствия. Я перевожу дух возле стены, когда позади меня хрустит ветка. Это он. В руках у него увесистый кусок дерева с шипами гвоздей.
– Ты кто? А ну повернись лицом, только медленно. Женщина? Зачем ты следуешь за мной?
– Я не могла поверить, что это ты! Но гляжу сейчас на тебя и вижу. Где же ты скрывался, Олу? – спрашиваю я.
Он пристально смотрит, но даже когда опускает взор, на лице остается легкая хмурость.
– Олу… Звучит как имя кого-то, тебе известного, – произносит он.
– Олу, мы ведь с тобой знакомы. Ну, вспомнил?
– Твое лицо так просто не забудешь.
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что знаю: в наши дни все норовят пограбить стариков, даже женщины. Но я только выгляжу щуплым. Единственное, что ты от меня получишь, это вот этой доской по носу.
– «Когда я вскоре снова спрошу, как тебя звать, ты не обижайся». Это твои слова. Ты их мне однажды сказал. Попросил, чтобы я не обижалась, если ты меня позабудешь, – напоминаю я.
– Я тебя не знаю. Ни тебя, ни того Олу.
– Тогда как тебя звать?
– Какое твое дело? Как ни старайся, а за мной тебе не угнаться. Поэтому добром прошу: не ходи следом.
– Постой! Неужто все действительно пропало? Я думала, что ты мертв, что тебя выкурили из этого города, а ты, оказывается, все это время был здесь. Боги в итоге всё же отняли у тебя память. Ты
