с кем-то секретом.
Кеме – тезка Кеме, который был тезкой тоже Кеме, а тот еще одного Кеме. В свои шесть лет он уже почти сравнялся со мной, ростом и худобой соперничая с любым мальчуганом, близящимся к переходному возрасту. Он – редкий плод семени Кеме, у которого на теле до определенного возраста нет волос, хотя в этом доме большинство детей родились уже с волосами, даже девочки. Он покладист, всегда делает то, о чем попросят, следует за мной повсюду и несет любой груз, который я покупаю. Спокойный и хладнокровный, он живое воплощение Итуту[32], но отцовские вспышки гнева пробивают его всякий раз, когда я говорю, что ему пора бы уже подумать об учебе. «Дворцовые львы и те умеют читать», – говорю ему я, на что он всегда запальчиво спрашивает, откуда я это знаю, но ответа от меня не получает.
Однажды в месяце Гардадума, когда солнце начинает припекать комнату уже с утра, я выхожу за дверь охладить лицо и вдруг вижу там сидящего на корточках голого мальчика, у которого изо рта свисает мертвое животное – мелкая обезьянка. Я заполошно вскрикиваю, но тут же соображаю: этого мальчика я раньше никогда не видела, и в то же время я будто знакома с ним всю его жизнь. От моего крика он подскакивает; при этом обезьянка вываливается у него изо рта, а он ловит ее и прижимает, как будто я собираюсь ее у него отнять. В эту же секунду в меня стреляет взгляд желтых глаз и раздается глухой рык, после чего лев откусывает обезьянке голову, и я вижу, что передо мной Эхеде. Но то, как он сейчас беспечно катается по грязи, говорит о том, что он не подозревал о своем недолгом превращении в мальчика – красивого, с золотистыми волосами, как у его отца. Я кричу Кеме, чтобы прибежал посмотреть, но когда тот объявляется, Эхеде успевает сменить облик, и его золотые волосы уже струятся по всей макушке.
Ндамби, моя младшенькая львица, к трем годам дорастет мне до пояса. Она единственная, кто заставляет меня переживать, ведь годы льва – это не годы людей, а один год моей жизни для кошки может равняться десяти, если не больше. Я спрашиваю у Кеме: «Ты одновременно и человек и лев. Скажи мне, год для тебя всего лишь год или больше?» Но он на это не может ответить никому, кроме себя. Мне же остается утешать себя тем, что он всё же стареет как человек, и надеяться, что через десять и три года мне не придется хоронить своих детей. В отличие от Эхеде, моя девочка-львица на человечьем языке не говорит вообще.
Матиша, мое мелкое шумливое создание, скучает по своим призрачным братьям и сестрам больше всех. Иногда она убегает на ту лесную полянку, но они больше не выходят ей навстречу, а она расстраивается. Я ей говорю, что они теперь ушли в мир иной навсегда, но, возможно, однажды ночью она их увидит на деревьях. На это Матиша вздыхает: «Значит, я не увижу их никогда, ведь по ночам я сплю». В отличие от своего двуногого брата Матиша при обнаружении в себе хоть каких-то львиных признаков начинает страдать. Она боится, что из-за своей принадлежности к кошачьей породе ей придется выйти замуж за льва, а ей уже и так хватает львов среди тех, с кем она выросла. Она это скрывает, но я уже знаю, что вместо ногтей у нее когти, и иногда она не умеет их убирать, когда они торчат.
Лурум может претендовать только на то, что первым вышел из моей утробы, но ведет себя так, будто у него право первородства по всему дому. В отличие от всех остальных детей волосы у него короткие и плотно прилегают к голове, а улыбка такая широкая, что занимает, кажется, всё лицо. Если он когда и ревет, то только оттого, что схлопотал от меня подзатыльник. Хитер, ну очень хитер и пронырлив тоже непомерно. Именно его я подлавливаю за сооружением под крышей новой каморки для себя, и как раз вовремя: подпилив кое-что в стропилах, он бы обрушил весь дом. Мудр он настолько, что ему я задаю вопросы, которые впору задавать пожилым, а на улице с ним, по его словам, не происходит ничего, о чем мне нужно узнавать, туда выйдя. При этом из детей он не старший, и теперь в доме частенько вспыхивают драки, когда Кеме-сын пытается ему напомнить, кто здесь взрослее остальных. «Старший доходяга», – бросает ему Лурум, и свалка завязывается снова. Так что я женщина при детях. Это выражается и в том, что нынче мне доставляет столько же радости сбегать от них, пусть хотя бы на две-три струйки песочных часов. Но именно из-за Кеме я уезжаю от них в Таху – верхом, потому что никто не взглянет свысока на женщину, когда она сама сидит высоко. Мальчика действительно пора определять в учение; постигать большее, чем его мог бы научить отец, который и сейчас ворчит, что парню, дескать, этого не надо, рассуждая при этом совсем как Кеме-младший:
– Все, что нужно воину – это меч и копье для завоеваний.
– А как узнать, что завоевывать, если не умеешь читать карту? – парирую я.
И вот я в Тахе, районе Фасиси с наибольшим числом людей, но с наименьшей дистанцией между ними. Их различие в роде занятий, коих больше, чем звезд на небе или лучиков у солнца, а похожи они в том, кем они являются, потому что они не чиновники Углико, торговцы Баганды или солдаты Ибику, или как там именуют отвязную публику плавучего квартала. Здесь в Тахе обитает большинство жителей, которые работают где-то в другом месте, ибо это квартал служилого люда, ремесленников, строителей, стражников, учителей, повитух, писцов и подмастерьев. «Все они одного сословия, а значит, если поскрести, то все чеканят одну и ту же монету», – так говорит Кеме.
Таха – то место, куда я приехала в поисках учителя для моего мальчика, наставника вроде тех, кого я привыкла в свое время видеть при дворе; учителей, гоняющихся за принцами в попытке обучить их вещам, которые им сроду не понадобятся. Кто-то же здесь должен заниматься обучением сыновей воинов, вот я такого здесь и сыщу. Я пересекаю уже седьмую улицу, когда мне приходит мысль, что затея эта глупая. «Никто из тех, кто здесь живет, здесь не работает», – ты, верно, забыла? Я останавливаюсь у столба и
