— Хорошо, отец.
В дверь робко постучали. Секретарша банкира объявила, что пришёл граф фон Стейнмилтц из королевской сокровищницы. Авраам Мендельсон кивнул и поднялся с кожаного кресла.
— Тебе нужно жениться, — изрёк он, направляясь к двери. — Это даст тебе правильную перспективу и чувство ответственности. Когда выйдешь отсюда, зайди к кассиру. Он выдаст столько, сколько тебе нужно.
— Спасибо, отец.
В прошлом году лето затянулось на весь сентябрь. Затем пришли первые осенние дожди и похолодало. Из своего окна Феликс наблюдал за тем, как опадали на газон листья с желтеющих вязов. Концерты в летнем театре прекратились, так же как и вечера в саду, которые были приятным разнообразием предыдущих месяцев. Зима наступила рано, а вместе с ней появились подушечки снега на подоконниках, серое небо, словно покрытое угольной пылью, огромные поленья, ярко горящие в каминах.
На Лейпцигерштрассе, 3 жизнь вошла в обычную зимнюю колею. Роскошный личный экипаж Авраама Мендельсона был отослан, и теперь банкир, укутанный в меха, каждое утро отправлялся на работу в столь же роскошных санях. Лея Мендельсон почти не выходила из своей комнаты и большую часть времени проводила у камина за чтением и вязанием или руководила хозяйством огромного дома.
Феликс спал ещё крепче обычного. Он писал музыку, много катался на коньках и танцевал, встречался с друзьями в фешенебельном кафе. Он посещал Гегелевские лекции для аспирантов в университете, ходил в оперу и на концерты Певческой академии, посылал дамам цветы, покупал множество бесполезных и дорогих вещей и совсем не зарабатывал деньги. Он провёл несколько приятных вечеров со своей невестой Ниной и много восхитительных ночей с Анной.
Феликс написал своему другу Карлу, сообщив ему о том, как он сделал всё возможное, чтобы уговорить Анну поехать весной в Лондон. Однако он не посчитал нужным вдаваться в подробности и описывать обстоятельства, при которых осуществлял свои уговоры. Проходили недели, и он всё больше привязывался к Анне. Он обнаружил, что она вовсе не бессердечная, жадная женщина, какой её описывал Карл. Она могла быть нежной, кроткой, покорной, и он понял, что одна и та же женщина ведёт себя совершенно по-разному с разными мужчинами. Она влюбилась и убрала когти. Сбросив своё прошлое «я», она теперь обнаруживала трогательную беззащитность, свойственную тем, кто любит больше, чем любим. Впервые в жизни она испытывала муки любви. Её красивые коровьи глаза легко наполнялись слезами — иногда от радости, чаще от тоски и разочарования. Она порвала отношения с патронами театра Фридриха, в результате чего её заработок свёлся почти к нулю, а именно к заработной плате. Однако, когда Феликс настаивал на том, чтобы возместить ей разницу, она с негодованием отказывалась, наслаждаясь лишениями и жертвами, приносимыми во имя любви.
Когда бы Феликс ни проводил с ней вечер, она делала всё, чтобы угодить ему, и ей это очень хорошо удавалось. Её образование оставляло желать много лучшего, манеры за столом не выдерживали никакой критики, ум был девственно нетронутым, но в вопросах любви её знания были энциклопедичны, память — феноменальна, изобретательность — поразительна. Она родилась для любви, как птица — для полёта. Феликс не сомневался, что эта добрая, чувственная девушка могла бы сделаться отличной женой, и временами ему приходила мысль о том, не лучше ли, вместо того чтобы отсылать её в Лондон, дать ей приданое и отправить назад на ферму.
Так прошла зима. Снег стаял с крыш, и улицы превратились в грязные потоки. Река Шпрее набухла, и её желтовато-бурые воды собирались и образовывали воронки вокруг каменных опор мостов. А затем был апрель, и внезапно воздух словно ожил от трепетанья ласточкиных крыльев. Деревья в парках ждали весны, на каждой веточке виднелся зелёный ноготок почки. Дети в бархатных костюмчиках с кружевными воротничками кричали, бегали и валялись на траве.
Вильгельм Хензель, терпеливый вздыхатель Фанни, возвратился из Рима, и Авраам Мендельсон скрепя сердце назначил день свадьбы на конец месяца. Должен был быть официальный приём, а затем короткий концерт и бал. Нужно было многое спланировать и организовать. Феликс с головой ушёл в подготовку к торжеству. Он сочинял музыку к этому событию, репетировал с оркестром.
Наконец великий день настал. Утром Феликс поехал в город сделать последние приготовления. Проходя мимо своего любимого цветочного магазина, он вспомнил, что уже почти три недели не видел Анну. Велев кучеру остановиться, он вошёл в магазин. К нему, приветливо улыбаясь, направилась пожилая продавщица.
— Давненько вас не было видно, — заметила она.
Он объяснил, что занимался приготовлениями к свадьбе сестры. О да, она слышала об этом. Пока она болтала, Феликс бродил по магазину, разглядывая цветы. Лавка размещалась в полуразрушенном жёлтом кирпичном здании, которое когда-то пользовалось популярностью в качестве театра и концертного зала. С тех пор мода переместилась в другую часть города, и для старинного зала с потускневшими декорациями и потёртыми плюшевыми креслами настали чёрные дни. Он использовался для репетиций, сеансов волшебного фонаря, плохо посещаемых лекций и театральных постановок-однодневок. Бедные концертирующие артисты арендовали его для своих дебютов, на которые они возлагали большие ожидания, а также для прощальных постановок. Это было унылое место, пахнущее плесенью и разбитыми надеждами, мрачное отдухов артистов, чьи мечты были здесь похоронены.
В тот день внимание Феликса привлекли звуки фортепьяно, проникавшие сквозь заднюю стену магазина. Он оборвал себя на полуслове и прислушался. Музыка была ему незнакома, она была страстной и нежной, не похожей ни на что из того, что он когда-либо слышал. Но с инструментом здесь всё было ясно — фортепьяно в самом превосходном исполнении.
— Вы не знаете, кто это играет? — спросил он старушку.
— Молодой пианист, француз, кажется. Во всяком случае, у него французская фамилия. Я видела его на днях, когда он играл, и подумала, что ему лучше было бы лечь спать, чем играть на пианино, — такой у него измождённый вид.
Феликс приложил палец к губам и прошёл в заднюю половину магазина, откуда доносилась музыка. Некоторое время он слушал, напрягая слух. Mein Gott[25], как играл этот француз! Он почувствовал укол ревности. Просто невероятно так играть! Временами фортепьяно пело с трепетной мягкостью виолончели; иногда казалось, что играют два пианиста на двух фортепьяно. Он не мог поверить своим ушам. Это не было просто техникой, это было волшебством.
— Хорошо играет, правда? — прошептала женщина. Затем добавила, указывая на тайник в стене: — Если хотите, можете войти в зал через эту дверь.
Феликс поспешно дал адрес Анны, продиктовал нежное послание и проскользнул в зал. Зрелище, представшее его глазам, было душераздирающим. Менее двадцати человек было разбросано по двум первым рядам. На сцене светловолосый молодой человек с трагическим лицом играл с отрешённостью отчаяния. Феликс почувствовал, что он даже не помнит о горсточке своих слушателей, будучи погруженным в музыку. Закончив пьесу, он как будто не слышал жидких аплодисментов. Без всякой паузы пианист поднял руки, качнувшись всем телом, и взял первые громоподобные аккорды Революционного этюда.
