Хуже всего то, что ночи становилось все морознее. Мы то и дело просыпались от холода. Снаряды летали прямо над головами. Чуньшэн как-то высунулся из окопа и заорал на разбудившую его пушку:
— Тише вы там, совсем спать не даете!
Я затащил его обратно, чтобы не подстрелили.
Теперь мы старались вылезать из траншеи, только когда надо было идти на поиски продовольствия. Линия фронта становилась все ближе. Каждый день с передовой приносили тысячи раненых без рук, без ног. Их вываливали с носилок на счет «раз-два-три» прямо на землю. Постепенно тела покрыли весь клочок земли, который еще остался за нашими войсками. Однажды под вечер наступило затишье, и мы услышали стоны: не то плач, не то смех, не то вой. В жизни не слышал таких страшных звуков.
Потом пошел снег. Мы его не видели в темноте. Только чувствовали, как на нас падают холодные снежинки, медленно тают, но сверху падают все новые и новые, и нас покрывает снег. Очень хотелось есть — самолеты почти не прилетали. Было ясно, что председатель Чан Кайши нас не спасет.
Чуньшэн спросил меня:
— Фугуй, ты спишь?
— Нет.
Он толкнул Цюаня, тот не шевельнулся.
— Отвоевался, — всхлипнул Чуньшэн.
У меня тоже защипало в носу.
— Не разводите нюни! — Цюань повернулся на другой бок и потянулся. — Я себе в каждом бою говорил: «Меня пуля не возьмет», — и вот смотрите, живой остался.
Мы замолчали. Каждый стал думать о своем. Я вспомнил дом, Фэнся с Юцином на руках, матушку и Цзячжэнь. И вдруг мне показалось, что сердце перестало качать кровь и мне будто зажали нос и рот.
К полуночи почти все раненые замолчали, только несколько голосов словно перекликались. А потом остался только один голос в тишине, будто не стонет, а песенку поет. Я заплакал, снег на лице растаял и затек за воротник.
На рассвете мы увидали, что все раненые умерли. Они лежали вповалку друг на друге, а сверху их укрыла пороша.
Цюань долго смотрел, потом вылез из траншеи и стал бродить среди них, вертеть, оттирать лица снегом. Мы его окликали, но он не обращал внимания. Наконец подошел к нам, вытянул четыре пальца и объяснил:
— Знаю четверых.
Вдруг он вытаращил глаза и опустился на колени. Я сначала не понял, что к чему, а потом вылез к нему и увидел, что у него из хребта хлещет кровь. Я закричал, затащил его в траншею, заткнул рану рукой, но кровь сочилась между пальцами. Он прикрыл глаза и спросил:
— Где я?
Откуда нам с Чуньшэном было знать? Мы молча переглянулись. Цюань криво улыбнулся и проговорил:
— Даже не знаю, где концы отдаю.
Голова его дернулась, и он умер. Чуньшэн заплакал, за ним и я.
Тут мы увидели нашего капитана в штатском, с подвязанными под поясом бумажными деньгами и с узелком в руках. В таком виде он напоминал толстую неуклюжую старуху. Мы сразу просекли, что он бежит на запад. Один парнишка крикнул ему:
— Ну как, господин капитан, спасет нас председатель Чан Кайши?
— Дурачье, вас теперь и мама родная не спасет, спасайте себя сами!
Какой-то старик выстрелил в него, но не попал. Тогда подняли ружья другие солдаты. С капитана слетела вся важность, он заохал, запрыгал как заяц и затерялся в снежной равнине.
Стреляли уже у нас под самым носом, перед нами в пороховом дыму падали люди. Я решил, что меня убьют к полудню. После месяца боев смерти я не боялся, но обидно было умирать так нелепо, далеко от матушки и Цзячжэнь.
Чуньшэн все держал руку на теле Цюаня и жалобно смотрел на меня. Лицо у него опухло оттого, что мы несколько дней ели сырой рис. Он сказал:
— Пойду поищу галеты. Ты не уходи, я скоро вернусь.
Я его не останавливал: все равно скоро наша очередь умирать, хоть поедим перед смертью.
Еще до полудня все, кто был живой в нашем окопе, попали в плен. Один старый солдат умолял нас поднять руки и не трогать ружья. Он позеленел от страха, что мы не послушаемся и его погубим.
На меня наставил дуло красный солдатик немногим старше Чуньшэна. Я приготовился умереть, но он велел вылезти из окопа и опустить руки, и я понял, что буду жить. Он один погнал всех нас на юг, где собралась уже целая толпа пленных. На изрытой земле валялись искореженные орудия, горели грузовики, от дыма и гари першило в горле.
Вдруг к нам подошло человек двадцать красноармейцев с котлами, полными горячих пампушек. У меня заурчало в животе. Офицер скомандовал:
— Построиться!
Мы выстроились в двадцать шеренг, и каждому выдали по две большие пампушки. Никогда я не слышал такого дружного чавканья, даже в свинарнике. Все очень торопились, давились, одни кашляли до слез, другие стояли задрав голову и ждали, когда еда провалится в живот. Жалко, Чуньшэна не было видно.
На следующее утро нас собрали на пустыре и усадили прямо на землю. Перед нами стояли два стола, а за ними начальник. Сначала он рассказал нам о великом деле освобождения Китая, а потом велел тем, кто хочет воевать в Освободительной армии, сидеть на месте, а тем, кто не хочет остаться — подойти и получить деньги на дорогу.
У меня сердце заколотилось от радости, но потом я увидел, что в кобуре у начальника пистолет, и поостерегся. Многие остались сидеть, но кое-кто встал и подошел к столу. Им выдали деньги и пропуска. Начальник внимательно на них смотрел. Потом они отправились в путь, а я следил, не будет ли начальник по ним стрелять. Но они ушли уже очень далеко, а он так и не вынул пистолет. Тогда я понял, что нас и правда отпускают.
После этой битвы я решил, что война — не мое дело. Я встал, подошел к начальнику, хлопнулся на колени и заплакал. Кроме слова «капитан», ничего выговорить не могу. Офицер рядом говорит:
— Это командир дивизии.
Я испугался, но смотрю — все вокруг смеются, и комдив улыбается. Тогда я успокоился и сказал:
— Я хочу домой.
Красные дали мне денег и отпустили.
Я возвращался домой на всех парах. Проголодаюсь — куплю лепешку, устану — найду уголок потише и посплю. И все мечтаю, как на этом свете еще свижусь с матушкой, Цзячжэнь, сыном и дочкой.
У Янцзы пришлось несколько месяцев перебиваться разными заработками, пока не освободили южный берег. Красным не хватало гребцов, а я еще в старые времена из интереса научился грести. Но очень уж я боялся не дожить до встречи с родными. Решил, что отплачу Красной армии за добро в другой раз.
Поэтому дальше на юг я шел по ее следам. Я не был дома почти два года: ушел поздней осенью, а вернулся ранней. Наша деревня совсем не изменилась. Сначала я увидел бывший наш кирпичный дом, крытый черепицей, а как показалась наша теперешняя камышовая хижина, я понесся к ней со всех ног.
У околицы оборванная девочка лет семи вела за руку трехлетнего малыша. В другой руке она держала серп. Я их позвал:
