она притянула к себе разноцветный ворох и достала оттуда младенца. Едва взглянув в личико ребёнка, Июлия залилась слезами.
– Сашенька? Ты ли это, Сашенька? – тихо прошептала она, и солёные слёзы одна за другой закапали на маленькое личико.
Мальчик смотрел на Июлию и корчил забавные рожицы, а потом уткнулся лицом в её руку и стал искать грудь, широко открывая рот. Июлия быстро расстегнула сорочку и приложила сына к груди, которая тут же налилась молоком. Ребёнок стал жадно сосать, а вдоволь наевшись, снова уснул в тёплых материнских объятиях. Июлия сидела на лавке, ничего не понимая. Она прижимала сына к груди и боялась пошевелиться: если это сон, то тогда лучше совсем не просыпаться.
Ребёнок посапывал во сне, а она не могла поверить в то, что снова слышит родной звук его дыхания, ощущает на руках приятную тяжесть, чувствует кожей тепло живого человека, рождённого ею. Материнство – великое счастье, теперь Июлия понимала это, как никто другой.
Когда в избушку вошла Захария, Июлия испугалась, что она отнимет у неё дитя, но старуха занесла в дом котелок с кипящей водой и заварила Июлии травы в чашке.
– На, выпей, молоко станет жирнее. А то, поди, иссохли уже груди, – сказала она и протянула ей чашку. – Мальчишке сейчас хорошо есть нужно, много сил у него хворь проклятая отняла.
Июлия замешкалась на секунду, но потом всё же положила спящего ребёнка обратно на печь, рядом с Угольком. Сев за стол, она отхлебнула тёплый отвар из чашки и почувствовала, как внутри всё налилось благодатным теплом. Захария поставила перед ней свежий каравай, и Июлия отломила себе кусок.
Она не решалась заговорить с Захарией и молча жевала хлеб, запивая его травяным отваром. Когда старуха села за стол напротив неё, ей всё же пришлось посмотреть ей в лицо. Глаза Захарии, как и раньше, были синие-синие, полные тайн и загадок, но теперь эти загадки не пугали Июлию. Старуха смотрела строго, но в её взгляде не было злобы, которая ей померещилась раньше.
– Что случилось с мальчишкой? – спросила Захария.
Июлия напряглась всем телом от её вопроса. Ей было тяжело вспоминать всё, что она пережила. Но нужно было выговориться, она и так слишком долго всё носила в себе.
– Не знаю, родился здоровеньким. Сашенькой мы его назвали в честь отца Егора. Всё было хорошо, – тихо проговорила Июлия, а потом всхлипнула. – Через месяц вдруг заболел наш Сашенька-то, перестал есть да начал плакать без конца. Мы с мужем все извелись. Я поначалу его лечила травами, как ты учила, но ничего ему не помогало. Решили везти его в посёлок к врачу, но лекарства тоже не помогли, как будто проклял его кто… А потом мне мать встретилась на улице и сказала, что это ты его прокляла…
– Я? – спросила Захария, и брови её удивлённо поползли вверх. – На что он мне нужен? Ещё проклинать его!
– Якобы ты на меня разозлилась и вот теперь в отместку сына моего хочешь забрать и съесть…
Июлия вздохнула, обхватила руками голову.
– С каждым днём Сашеньке становилось всё хуже. На глазах стал таять. А в одно утро я подошла к колыбели, а он синенький весь лежит и не дышит. Тогда-то я и сказала мужу, что хоронить будем пустой гроб, а Сашеньку в лес понесла. Я ведь тогда была уверена в том, что это ты его прокляла, убила. Знаешь, в большом горе всегда хочется сделать кого-то виноватым…
Июлия всхлипнула и закусила губу, чтобы не зарыдать. Она опустилась перед Захарией на пол, поцеловала морщинистые руки старухи и осторожно положила голову ей колени – так, как всегда делала в детстве и юности…
– Если ты настолько жестока, что люди прозвали тебя Бабой Ягой, если ты так бессердечна, что бросаешь беспомощных младенцев в печь, то… – Июлия осеклась не в силах подобрать нужных слов, но спустя несколько мгновений продолжила: – Почему ты тогда, двадцать лет назад, пожалела меня? И почему теперь ты вернула к жизни моего ребёнка?
Захария молчала. Она приглаживала крючковатыми пальцами растрёпанные волосы Июлии и, казалось, не слышала её.
– Скажи мне, Захария, кто ты такая на самом деле? – Июлия заглянула старухе в лицо, пытаясь прочитать в её синих глазах ответы на свои вопросы.
Захария взглянула на Уголька, спящего на печи рядом с маленьким Сашенькой, а потом задумчиво уставилась в окно.
– Хорошо, Июлия, коли ты просишь, я расскажу тебе, кто я такая есть. Только учти. Тебе это ой как не понравится! Может, ты даже пожалеешь о том, что решилась всю правду обо мне узнать. Да только потом уж поздно будет.
Июлия не отвела глаз, выдержала пронзительный, тяжёлый взгляд Захарии.
– Рассказывай. Что бы это ни было, я хочу знать, – уверенным голосом попросила она.
И тут синие глаза Захарии вдруг вспыхнули огнями, а тонкие губы старухи скривились в жуткой усмешке. Июлия замерла и похолодела…
Глава 7
Материнское проклятие
– Захария, милая моя, не плачь. Мы ребёночка нашего за картофельным полем закопаем. Так он сказал мне в первый раз.
– Кто? – тихо спросила Июлия, чувствуя, как холод пронизывает её всю насквозь, достаёт до самого сердца.
– Семён, мой муж. Хороший был мужчина – крепкий, заботливый, работящий. Я ведь в девках красивая была: косы светлые до колен, глаза синие, щеки круглые да румяные, грудь пышная. А уж если платье алое надену да ленты в косы вплету, то совсем парни головы теряли, толпой за мной ходили.
Маменька моя знахаркой в нашей деревне слыла и колдовать умела, так вот она однажды мне сказала:
– Красота тебе, Захария, дана неземная. Да зря дана.
– Почему же зря, маменька? – удивилась я.
– Потому что не судьба тебе замуж выйти и семейной жизнью жить. Так я про тебя вижу, – ответила она.
– Что же ты говоришь такое, маменька? У меня от женихов отбоя нет! – рассмеялась в ответ я. – Да я первая из подружек замуж выйду!
Молодая я тогда была, жизни во мне много было… Маменька тоже это знала, ничего мне не ответила, только взглянула грустно и загадочно. Она добрая была, любила меня крепко, души не чаяла. Но я, вопреки её предсказанию, замуж всё-таки вышла. Выбрала в мужья скромного, тихого парня Семёна. Среди всех озорных парнячьих глаз его глаза были самыми серьёзными и глубокими, поэтому приглянулся он мне шибко.
Наша семья была счастливой, мы любили друг друга чистой, искренней любовью. Ни ссор, ни ругани, ни обмана между нами не было. Правда, такая жизнь длилась ровно до тех пор, пока у меня не случился первый выкидыш.
Сама не пойму, как это произошло. Уже и живот был большой, и приданое всё мы приготовили, а ребёнок вдруг взял и перестал пинать меня под ребра. Несколько дней ни единого шевеления не было, а потом меня как пополам согнуло, как скрутило резко всё нутро, и родила я его прямо на кухне – маленького, чёрного и мёртвого. Родила, закутала в пелёнку и села с ним на лавку.
Пока Семёна ждала, всё сидела и качала его, маленького, не могла поверить, что всё это со мною происходит. Всё думала, что ему там, внутри, не понравилось, отчего он умер? Ни одной слезинки не проронила, пока одна сидела. Зато, когда Семён пришёл и увидел меня растрёпанную, в окровавленном платье, когда ахнул он испуганно и опустился возле меня на колени, тогда-то слёзы хлынули потоком, потекли по щекам. Уж я выла тогда о своём дитятке, как волчица раненая. Так было больно, что казалось, меня изнутри на части рвут.
А когда проревелась, мы с Семёном пошли и закопали его за картофельным полем, как он сказал. Похоронили сыночка нашего.
Когда я спустя год снова поняла, что на сносях, то вновь обрадовалась. Два раза ведь одинаковое не случается – об этом все знают. Но со мной случилось. Точь-в-точь всё то же самое произошло. Незадолго до родов дитя перестало шевелиться, а потом выродилось мёртвым. Я обернула тряпицей ребёнка и побежала с ним к матери. Мать долго смотрела на маленькое чёрное тельце, а потом печально проговорила:
– Не помочь ему, Захария, не человек он ещё, у него духа нет… Не чувствую я его духа…
– Как же не человек? Он много месяцев во мне шевелился и пил мои соки! – возмущённо сказала я.
– Росла-росла в тебе новая жизнь, да
