не наросла. Просто смирись с этим, доченька, – ответила мать и стала гладить меня по голове.
– Почему же со мной это во второй раз случилось, мама? Может, я порченая? – закричала я что есть сил, заглядывая в лицо матери.
Мать обняла меня крепко, поцеловала в макушку.
– Нет на тебе порчи, Захария, иначе я бы её увидела, – ответила она и отвела глаза в сторону. – Тут кой-чего другое, доченька…
– Говори, мама! Говори же, что в душе носишь! – взмолилась я.
Мать помолчала, потом вздохнула, и этот её горестный вздох не предвещал ничего хорошего.
– Ты последняя в нашем роду, доченька. На тебе он закончится, хочешь ты этого или нет. Моей матери говорила об этом её мать, а ей – её мать, твоя прабабка. Все женщины в нашем роду были колдуньями, но наш род рано или поздно должен прерваться. Я это знала, поэтому говорила тебе, что лучше не выходить замуж, но ты не послушала.
– Не верю! – зло выкрикнула я матери в лицо. – Это вы колдуньи! Ты, бабка, прабабка – вы колдуньи! А я колдуньей быть не желаю! Я обычная женщина и буду жить обычной жизнью.
– Ты не сможешь быть обычной женщиной, потому что ты одна из нас, Захария.
Меня трясло от злости и отчаяния. Мать подошла ко мне, хотела обнять успокоить, но я грубо оттолкнула её. Завернув своего мёртвого ребёнка, я пошла домой. И снова держала холодное тельце на руках до тех пор, пока не вернулся муж. В этот раз мы рыдали вместе, Семён уже не смог сдерживать своих чувств. А потом мы снова пошли и закопали нашего второго ребёнка рядышком с первым…
А потом годы полетели чёрными птицами, несущими нам лишь беду, боль и разочарование. Моя третья беременность закончилась так же. И четвертая, и пятая, и шестая, и седьмая, и восьмая, и девятая.
У нас с Семёном могло быть девять детей. Но все девять детей умерли в моей утробе. Моя утроба оказалась не живородящей, благоухающей чащей, а отвратительной, смрадной могилой. После каждых родов я ненавидела себя всё сильнее, я проклинала весь мир за то, что не могу выносить и родить здоровое дитя.
Мать пыталась меня утешить, образумить, направить на истинный путь, но я не слышала её советов, я целиком погрузилась в своё горе. Я перестала разговаривать и надевала на себя лишь длинные чёрные одеяния. Даже в праздники я была в чёрном, ведь у меня не было поводов радоваться жизни.
В конце концов я осознала, что никогда не смогу стать матерью. Я смирилась с тем, что никогда не смогу быть обычной женщиной. И тогда я ушла от мужа. Семён рыдал от горя, все эти годы он был моей опорой, утешал меня, как мог, но я всё больше злилась на весь мир и на него тоже. Каждая неудачная попытка родить оставляла зияющую, кровавую дыру в моем сердце. И в конце концов оно просто истекло кровью, я стала бессердечной, злой, жестокой.
Семён умер вскоре после нашего расставания – утопился с горя в пруду. Вроде бы мне нужно было пожалеть его, раскаяться, но я не чувствовала ни раскаянья, ни жалости. Во мне жили лишь злоба и обида. Этих чувств было так много, что я не могла с ними справиться. Мне хотелось вредить всем вокруг, делать гадости, изливать из себя ту черноту, которая копилась годами.
Тогда я насобирала ядовитых трав, наделала из них зелья, и вскоре бабы-сплетницы разнесли по деревне весть о том, что Захария избавляет женщин и девок от нежеланных беременностей. Несчастные, испуганные, забеременевшие по собственной глупости или из-за снасильничества, они шли ко мне, и я избавляла их от бремени, голыми руками вынимала из их чрев плоды позора и без сожаления бросала их в печь. Мои руки были вечно перепачканы кровью, а моя душа превратилась в чёрный омут. Я перестала быть собой, переродилась в другого человека – злого и безжалостного. Плечи мои поникли, спина сильно ссутулилась, между бровями пролегла глубокая морщина.
Однажды одна из девушек, которую я только что избавила от бремени, спросила:
– Можно ли не кидать ребёнка в печь? Я хочу похоронить его.
Голос её был тонкий, совсем ещё детский и сильно дрожал. Я взглянула на неё исподлобья и ответила:
– Нет.
– Но почему? – не унималась девчонка, держась обеими руками за свой, уже пустой живот.
Она смотрела на меня так жалостливо, и лицо её было таким светлым, таким добрым, что мне захотелось обидеть её как можно сильнее, чтоб навсегда осталась в её душе рана от этой обиды.
– Потому что после того, как он изжарится в печи, я его съем! – крикнула я и захохотала, как полоумная.
Девчонка, испугавшись, тут же вскочила с лавки, одёрнула платье и выбежала в сени, оставляя за собой кровавый след.
Так, по деревне поползли новые слухи о том, что я ем нерождённых младенцев. В подтверждение этих слухов я стала коситься на людей, хмуря брови, перестала здороваться со знакомыми, даже мать, и ту перестала навещать.
Когда она узнала о том, чем я промышляю, она пришла ко мне в дом. А я как раз только-только освободила очередную легкомысленную особу от бремени. Окровавленный плод её ночных необдуманных гуляний лежал на столе. Он и на ребёнка-то не был похож – так, маленький сгусток крови.
Мать ворвалась в дом и замерла, увидев всё это своими глазами. Она стоял посреди кухни бледная, как мел, и не могла вымолвить ни слова, то открывая, то закрывая рот, точно превратилась в рыбу. Потом она подошла к столу и произнесла едва слышно:
– Значит, люди не брешут. Ты своими руками делаешь это.
У меня вдруг всё сжалось внутри, руки похолодели, тело закостенело и перестало шевелиться. Мать смотрела на меня, и во взгляде её было самое страшное, что может быть в родительских глазах, – разочарование. Она взяла в руки нерождённого ребёнка, жизнь которого я только что собственноручно прервала, и из глаз её полились крупные, прозрачные слёзы. Это невозможно было вынести, но я терпела, стояла напротив неё с каменным лицом.
– Знаешь, как тебя прозвали в деревне? – спросила мать, и голос её дрожал от боли.
Я стояла у печи, опустив голову, и мои длинные, небрежно заплетённые косы свисали до самого пола.
– Баба Яга… – выдохнула мать и закрыла лицо руками.
– Пусть, мне всё равно, – безразличным голосом ответила я.
– Неужели в твоём сердце не осталось ни капли любви, доченька? Неужели всё внутри тебя заполнили злоба и чёрная горечь?
– Да, – ответила я и взглянула на мать, нахмурив брови, – во мне нет больше любви. Только злоба и чёрная горечь.
– У этого дитя уже был дух… Он мог родиться, он мог прожить долгую, счастливую жизнь… А ты своими руками погубила его! – голос матери был тихим, но её слова оглушали меня.
Я покраснела от злости, выхватила из рук матери подобие ребёнка размером с орех и с размаху швырнула его в печь. Моё лицо тут же обдало жаром. Мать вскрикнула, словно ей стало больно, а я захохотала, запрокинув голову. Наверное, я и вправду тогда выглядела как полоумная. Потому что мать достала из-за пазухи пузырёк, откупорила крышку и плеснула мне в лицо какую-то жидкость. Кожу мою тут же зажгло огнём, я схватилась за щёки и завопила во весь голос:
– Что это? Мне больно! Мама, что ты наделала?
– Мне тоже больно! – ответила мать, и в тихом голосе её прозвучала уверенность и непоколебимая сила. – Мне больно видеть, во что ты превратилась. Так больно, что сердце на куски разрывается! Ты моё единственное дитя. Я люблю тебя всем сердцем, поэтому проклинаю тебя!
Мне стало трудно дышать, будто грудь мою сдавило тисками. Я хватала ртом воздух, но не могла выговорить ни слова. Тело словно стало не моим, оно корчилось в судорогах, и всю меня – с ног до головы – жёг невидимый огонь. Я упала на пол, чувствуя, как всё внутри меня трясётся и выкручивается дугой.
Я слышала, как мать вполголоса читает заклинания, стоя надо мной. Её последние слова я ясно расслышала.
– Проклинаю тебя, кровнорождённое своё дитя, не жалея! Проклинаю! Пусть тело твоё станет таким же омерзительным, как нутро. Пусть каждая загубленная тобою жизнь останется на тебе и болит без конца кровавым нарывом на теле. Пусть руки твои, Захария, отныне всё наоборот делают против твоей воли.
