двери. Старуха убрала гребень, опустила голову. Волосы её коснулись пола, а из груди вырвался хриплый, тяжёлый вздох. И в этом старческом, усталом вздохе было столько тоски, что кот подошёл к хозяйке и прыгнул к ней на колени.
Он свернулся клубком, и в уголке его жёлтого глаза мелькнула влага, похожая на слезинку. Но коты ведь не умеют плакать! Захария потрепала Уголька за ухом, аккуратно переложила его на лавку рядом с собой, а сама, кряхтя и охая, встала. Горб старухи был уже таким большим, что клонил её книзу, и она ходила, согнувшись пополам от его тяжести. Захария медленно подошла к печи, дотронулась до неё своей сморщенной рукой и замерла.
– Хотела же уйти подальше в лес, в дебри, на болото, и там помереть. Почему, спрашивается, не ушла?
Она наклонилась, взяла с пола несколько поленьев, бросила их в печь и затопила её. А потом сняла с ржавого гвоздя у двери чёрную накидку и, надев на голову капюшон, вышла из избушки. Ласковое солнце, освещавшее лес утром, теперь ушло, спряталось за плотными тучами. Небо затянулось туманной дымкой, и на землю медленно опустился густой туман.
Захария подняла голову, прислушалась и понюхала носом воздух. И вот наконец взглянув вниз, она увидела лежащего на крыльце ребёнка. Мёртвое тельце его было неподвижным, ручки и ножки безвольно раскинулись по сторонам. Весь он был маленький, жалкий, похожий на лягушонка.
Захария покачала головой. Её лицо при этом не выражало никаких эмоций. Казалось, она даже не удивилась увиденному. Несколько минут старуха смотрела на младенца презрительным взглядом, но потом склонилась над ним, подняла с крыльца вместе с пелёнками и, прижав к груди, занесла в избушку.
Едва Захария поднялась по ступенькам, Уголёк протяжно замяукал.
– Это всё ты, окаянный. Спокойно помереть не дашь! – проворчала Захария, укоризненно глядя на кота.
Положив кулёк с мёртвым младенцем на стол, она первым делом поворошила угли в печи. Потом достала муку, воду, замесила тесто, растолкла в деревянной ступке сухие, горько-пахнущие травы и добавила к ним соли.
Взяв со стола нож, Захария замерла с ним над неподвижным тельцем мертвого мальчика, а потом резко ткнула острием ножа маленькую пятку и поднесла к ней ступку с травами. Две ярко алые капли капнули в ступку, тогда старуха резким движением рассекла свою ладонь и добавила в ступку собственной крови.
Этой смесью она стала тщательно натирать тельце ребёнка.
– Мёртвая травушка возродись,Стань живой, живой, да здоровёхонькой,Мёртвая кровушка возродись,Стань живой, живой, да здоровёхонькой.Трава зелена, а кровушка горяча.Травушкин сок сочится, сочится, да не капает,Кровь дитятка сочится, сочится, да не капает.Все мёртвое печка-матушка сожжёт,закоптит на углях своих,Все живое огонь-батюшка возродит,отдаст назад, не пожадничает.Будет травушка снова цвести-колоситься,Будет дитятко снова расти, улыбаться…
Шепот Захарии звучал как песня, взлетал к потолку, рассеивался в душном воздухе маленькой избушки. Натерев ребёнка травами, Захария раскатала тесто и завернула в него ребёнка, тщательно обмазав тестом его личико, оставляя нетронутыми лишь нос и рот.
– Пекись-пекись, да не перепекись. Корка налейся золота да румяна, а начинка получись сочна да жирна, – проговорила она.
Положив ребёнка на лопату для хлеба, она сунула лопату в печь, а сама села на лавку и стала ждать. Дыхание её было тяжёлым, свистящим, окровавленными руками она без конца теребила край своего фартука. Чёрный кот сидел на печи, смотрел на Захарию прищуренными глазами. В избушке было тихо, и эта тишина словно тянула за волосы. Старуха, не выдержав, встала с лавки, подошла к печи и прислонилась к ней лбом.
– Ну же, печка-матушка, не скупись, отдай мне дитятко живым…
Но угли по-прежнему едва тлели, огонь в печи не разгорался.
– Печка-матушка, не скупись, отдай дитятко живым! – снова проговорила Захария, и в этот раз в голосе её прозвучала искренняя боль.
Когда из синих глаз на пол возле печи упали две крупные слезинки, тогда из печи послышался громкий треск, и тут же внутри вспыхнули языки яркого пламени, они стали лизать ребёнка, обёрнутого в тесто. Всё вокруг затряслось, заходило ходуном, и вскоре избушку огласил громкий плач.
Захария взглянула на кота, который по-прежнему равнодушно дремал, не обращая внимания на происходящее, и лицо её просияло. Она снова села на лавку, и пока ребёнок плакал, она тоже вытирала с глаз слезинки краем потемневшего от времени фартука. А когда плач ребёнка стих, старуха вынула лопату из печи и положила её на стол. Встав возле стола, она закрыла глаза и дрожащим голосом затянула песню:
– Ой, лю-лю,Моё дитятко,Спи-тко, усни.Да покрепче засыпай.Засыпай, засыпай, глаз не открывай.Все ласточки спят,И касаточки спят,Куницы все спят,И лисицы все спят,Все тебе, дитятко,Спать велят.Засыпай, засыпай, глаз не открывай.Для чего, зачемДитятку спать?Чтобы хворь твоя припёченная,Злоба злобная, горечь горькаяВся ушла из тебя.Ой, лю, ой, лю-лю,Спит-тко, усни…* * *
Июлия проснулась от громкого стука в окно. Она села на постель, не понимая, что на дворе – день или ночь.
– Егор? – окликнула Июлия, но ответа не получила.
Мужа в доме не было, значит, сейчас день, и он на работах. Она совсем запуталась во времени: ночами ей совсем не спалось, а днём она засыпала лишь на пару часов. Уже неделя прошла после того, как она отнесла своего мёртвого ребёнка в лес к Бабе Яге, но легче ей от этого не стало. Она выплакала все глаза, страшно исхудала и была явно не в себе. Перевязанная грудь до сих пор болела и каждые три часа наливалась молоком.
Стук в окно снова повторился, и Июлия вскочила с постели, подошла к окну. Возле окна никого не было. Может, снова мерещится? В последнее время с ней такое бывало всё чаще. Но на всякий случай Июлия вышла в сени и распахнула дверь. Лицо её тут же вытянулось от изумления, а потом к горлу подкатила такая ярость, что она захлебнулась ею, закашлялась.
– Пойдем со мной, Июлия, – спокойно проговорила Захария, – дело у меня к тебе есть.
– Тебе что же, моего ребёнка мало? Меня саму всё-таки решила сожрать? – закричала Июлия, выпучив глаза.
Вид у неё был страшный: лохматая, исхудавшая, бледная, с растрёпанными волосами и дикими глазами, она стояла перед Захарией и, казалось, была готова вцепиться ей в горло.
– Пойдём со мной, Июлия, – спокойно повторила старуха.
– Ну пойдём! – внезапно ответила Июлия и улыбнулась жуткой улыбкой, – А что? Терять-то мне уж нечего. Ребёнок умер, муж считает полоумной. Пошли, Баба Яга! Веди меня в свою избушку! Я сама в твою печь прыгну! Может, моими костями, ты наконец подавишься!
Июлия выбежала во двор в одной сорочке и побежала к лесу. Длинные тёмные волосы её трепал ветер, она спотыкалась о траву и падала, но не останавливалась, бежала вперёд. Захария, глядя на неё, нахмурилась, но торопиться не стала. Немного посидев на лавке возле дома Июлии, она встала и не спеша поплелась в сторону леса.
* * *
Июлия содрала ноги в кровь, пока бежала по лесу, не разбирая дороги. А когда она добежала до избушки Захарии, то упала перед ней на колени. Лицо её было мокрым от слёз, ноги и руки дрожали от усталости и слабости. Оказавшись в местах, где выросла, Июлия почувствовала странное спокойствие. Вроде бы нужно было ненавидеть и презирать жилище той, которая отняла её у матери, но она не могла: ей было здесь спокойно, даже уютно, грудь сжималась от невольного трепета.
Отдышавшись, Июлия поднялась на крыльцо и вошла в избушку. Пригнув голову, она протиснулась в низенькую дверь, и тут же её окутали знакомые потёмки и родные запахи: горьковатый дымок и свежий, наверное, с утра испечённый хлеб с ароматными травами. Такой хлеб пекла только Захария.
Когда глаза привыкли к темноте, Июлия осмотрелась. Всё внутри избушки было таким же, как тогда, когда она в последний раз вышла из неё. Даже тканый половик был взборовлён посередине точно так же. Июлия подошла, нагнулась и аккуратно расправила его. Выпрямившись, она увидела сидящего на печи кота.
– Уголёк! – прошептала Июлия, – вот по кому я скучала. Иди же сюда, животинка моя!
Июлия протянула к коту руки, чтобы снять его с печи и приласкать, но кот отошёл от неё и, широко зевнув, сел рядом с ворохом цветного белья.
– Забыл ты, что ли, меня? – удивилась Июлия. – А ты ведь мне в каждом чёрном деревенском коте до сих пор мерещишься.
И тут из тряпья раздалось какое-то кряхтение, а потом послышался слабый писк. Июлия вздрогнула, поднялась на цыпочки и заглянула в печь. Удивлённо ахнув,
