и иголки, что вошли в тело, главное так вот, хорошо чувствую, каждую буквально. И лекарство, которое в кровь поступает, тоже чувствую. И тело свое, рассыпающееся. Если так-то снаружи оно ещё целое, но там, внутри, много мелких очагов, будто термитами поеденное.
Недолго осталось.
И жаль.
Нет, смерти я не боюсь. Я давно под ней хожу. Тогда, в девяностые, чудом выжил, хотя и не думал ни о чём таком. Из наших только я и уцелел. Даже Митрич… Митрича я своей рукой уже.
Очень он удивился. И разозлился.
А потом сдох.
А я вот живой.
Пока.
Так что нет, не боюсь. Жаль немного. Савку бросать жаль. Он не справится один. Хороший мальчишка, но уж больно домашний, слабый. И заниматься бросит. И эти, приютские, почуют, что я ушёл.
Нет, так-то там обо мне никто не догадывается.
Ну, я думаю, иначе как пить дать батюшке заложили бы. Нет, просто чуют. У приютских чутьё на людей скоренько вырабатывается, такое вот, которого говорит, кого можно прессануть, а кого лучше бы стороночкою да по широкой дуге обойти. В этом есть что-то донельзя звериное.
Так что…
— Гром, — Ленка улыбается сквозь слёзы. — А я знала, что ты очнёшься… ты поборешься ещё. Поживёшь.
В горле саднит.
И ответить не выходит. Не сразу. Потому как в палате снова становится людно и бело от халатов. Меня щупают, трогают, спрашивают о чём-то, при том ответа не дожидаются.
Ещё одна странная врачебная привычка.
В конечном итоге всё-таки оставляют в покое, правда, умыв, переодев и вколов ещё какой-то пакости, которую я тоже вижу. Изнутри.
Главное, в сон не тянет.
Не хочу спать. Жалко времени.
— Ленусь, — способность говорить возвращается. — Ты знаешь, кто такая Мора?
— Что?
Она моргает и слёзы уходят.
Так-то лучше. Ленка, она в целом не слишком сентиментальная, и теперь вопроса хватает, чтобы отвлечь от мыслей о моей тягостной судьбинушке. Или о чём она там рыдать собралась.
— Мора, — повторяю.
И жалею, что не удалось разглядеть кругляш. Он был теплым и неоднородным под пальцами.
Мелькает мысль рассказать, но… Ленка доложит врачам, те снова сбегутся. Пусть и понимают, что ничего-то сделать не способны, но активность изображать станут. А потом ещё отзовут справочку о вменяемости, изрядно Ленке жизнь осложнив.
Нет уж.
И вообще, глюки или нет, но вреда от них никому не будет. А значит…
— Мара есть… Мара, Морена, Морана, — Ленка мазнула пальчиком по экрану. — Богиня зимы и смерти у славян…
Ничего так. Подходяще к ситуации. К моей — так точно…
— … правит миром Нави вместе с Чернобогом…
Под мягкий Ленкин голос меня вырубило.
Глава 5
Глава 5
«Член Государственной Думы от амурского казачества И. М. Гамов обратился в министерство народного просвещения с просьбой принять в свое ведение казачьи школы и тем уберечь их от закрытия, но получил отказ: вследствие сокращения министерских кредитов имеется существенный недостаток финансов. Таким образом из 66 существовавших в округе школ остались лишь 19 церковно-приходских и несколько частных, оставшихся в наиболее состоятельных станицах» [1].
«Отголоски жизни»
Больше на уроках Закона Божия Савка не спал.
Сидел тихонько. Слушал. И отвечал даже, когда спрашивали. А спрашивал батюшка Афанасий частенько, явно выделяя нас среди прочих учеников. Главное, спросит, вопрётся взглядом и буравит, буравит, ввергая Савку в ужас. Но ужас мы с Савкой худо-бедно одолевать научились и отвечали бодро, не давая повода снова но розгу попасть.
Вот и чего привязался?
Из-за веры? Ну да, из-за неё. Здесь, как я понял, к вере относились куда серьёзнее, чем я привык. И эта серьезность изрядно выбивала из равновесия. Какая, казалось бы, разница, висит на шее крестик или вот кругляш с непонятною руной, про которую Савка ничего не знал, а я и подавно?
Кругляш мы сняли.
Ощупали вдоль и поперек, но так ничего и не поняли.
Спросить… в общем, вопросы я предпочёл отложить до лучших времен. И здесь Савка был со мною всецело согласен.
Так что в храм ходили.
Гимны церковные на пении петь старались, потому как и тут батюшка Афанасий вниманием не обходил. Иконам, которых над каждым окном было, а над дверью целый иконостас светился, кланялись. И всяко старались не выделяться.
Получалось не ахти, но как уж есть.
Так пару недель и протянули.
Тем вечером Савка, отлежавшись после ужина, привычно потрусил на пробежку. Ну и я с ним, что уж тут. Будто выбор есть. Главное, за прошедшее время тело Савкино, если и не закалилось, то всяко окрепло. Странное зрение его тоже улучшилось. Теперь серые контуры предметов сделались чётче и не норовили расплыться, стоило отвести взгляд. Более того, даже в раскрытой книге на некогда белых листах проступили черные нити строк. Пока разобрать написанное не выходило, но Савка очень воодушевился.
Кстати, тоже странно.
Он ведь слепой. И приютские об этом знают. И сама Евдокия Путятична. Но как-то вот мало кого сие волнует, как и факт, что держится Савка для слепого очень даже бодро.
С другой стороны, оно и лучше.
Для нас.
Меньше внимания — больше простора.
На сей раз я погнал Савку не вокруг дома, как обычно, но дальше, за сараи. Усадьбу-приют окружали хозяйственные постройки, в которых держали и скотину, и птицу. Имелись тут и поля с огородами, на которых, собственно, сироты и трудились, ибо сказано…
В голове зазвучал голос батюшки Афанасия, повествующий про душеспасительную пользу работы, и Савка сам головой мотнул.
А потом голос зазвучал уже вполне наяву.
— Я понимаю вашу женскую жалостливость, — этот голос раздавался из-за птичника, места нам с Савкой хорошо
