Небольшая группа людей поднималась на специально сооруженнуюплатформу, где не было ничего, кроме стульев, стола и стакана с водой.Перешептываясь и жестикулируя, они заняли положенные им места. Терезу в ееновой шляпке усадили во втором ряду в числе менее значительных личностей. А впервом расположились председатель, несколько престарелых джентльменов стрясущимися головами, оратор из штаба, леди Сент-Лу, еще две дамы и самкандидат.
Дребезжащим, но довольно приятным голоском председательобратился к собравшимся, неразборчиво прошамкав какие-то банальности. Это былочень старый генерал, отличившийся еще в Бурской войне (а может быть,Крымской?[3]). Во всяком случае, дело было очень давно, и того мира, о которомон бормотал, в настоящее время уже не существовало.
Тонкий старческий голосок замер, грянули восторженныеаплодисменты, какими в Англии всегда награждают друга, выдержавшего испытаниевременем... Каждый в Сент-Лу знал генерала С. «Славный воин старой школы», –говорили о нем.
В своих заключительных словах генерал С, представилсобравшимся представителя новой школы, кандидата от консервативной партии –майора Гэбриэла, кавалера Креста Виктории.
В эту минуту послышался глубокий, тяжкий вздох, и янеожиданно обнаружил рядом с собой леди Трессилиан (подозреваю, что сюда еепривел безошибочный материнский инстинкт).
– Как жаль, – выдохнула она, – что у него такие простецкиеноги.
Я сразу понял, что она имела в виду, хотя, если бы меняпопросили дать определение, какие ноги можно назвать простецкими, а какие нет,я бы ни в коем случае не смог этого сделать. Гэбриэл был невысок, и для такогороста ноги у него были, можно сказать, нормальные – не слишком длинные и неслишком короткие. И костюм был довольно приличный, неплохого покроя. Тем неменее эти ноги в брюках, несомненно, не были ногами джентльмена! Может быть, встроении и постановке нижних конечностей и кроется сущность родовитости,породы? Вопрос для «мозгового треста».
Лицо Гэбриэла не подвело. Это было некрасивое, но довольноинтересное лицо с поразительно прекрасными глазами. Ноги же портили всюкартину.
Он встал, улыбнулся – улыбка была обаятельная – и заговорилровным голосом, с несколько просторечными интонациями.
Гэбриэл говорил двадцать минут. И говорил хорошо.
Не спрашивайте о чем. Я бы сказал, что он говорил обычныевещи и в более или менее обычной манере. Но его приняли. Этот человек создавалвокруг себя некое поле.
Вы забывали, как он выглядит, забывали, что у негобезобразное лицо, неприятный голос и дурной выговор. Зато возникало впечатлениеглубокой искренности и серьезности намерений. Вы чувствовали, что этот малыйдействительно собирается сделать все от него зависящее. Искренность именноискренность!
Вы чувствовали... да, чувствовали: ему не безразлично, егодействительно заботит вопрос нехватки жилья и трудности молодоженов, не имеющихвозможности обзавестись своим домом; и проблемы солдат, которые много летпробыли за морем и теперь должны вернуться домой; и необходимость обеспечениятехники безопасности; и сокращение безработицы. Он жаждет увидеть свою странупроцветающей, ибо это означало бы счастье и благополучие жителей каждоговходящего в нее района. Время от времени он неожиданно отпускал шутку,заурядную дешевку не первой свежести, – однако его шутки воспринималисьблагосклонно, потому что были понятны и всем знакомы.
Дело было не в шутках, а в искренности. Он говорил, что,когда война наконец закончится и Япония будет выведена из строя, наступит мир ивот тогда будет жизненно важно взяться за дело, и он, если его выберут, готовэто сделать...
Вот, собственно, и «все. Я воспринял это как шоу одногоактера майора Гэбриэла. Я не хочу сказать, что он игнорировал партийныелозунги. Отнюдь, он сказал все, что полагалось сказать; с подобающим восторгоми энтузиазмом говорил о лидере; упомянул империю. Все было вполне правильно, новас призывали поддержать не столько кандидата от консервативной партии, скольколично майора Джона Гэбриэла, который намеревается осуществить обещанное истрастно заинтересован в том, чтобы это было сделано.
Аудитории он понравился. Правда, люди за этим и пришли. Всесобравшиеся были тори, – но у меня создалось впечатление, что он понравилсяпублике больше, чем она того ожидала. Мне показалось, что слушатели даженемного проснулись. «Ну конечно, – подумал я, – этот человек – настоящаядинамо-машина!» И даже возгордился точностью моего определения.
После аплодисментов (по-настоящему искренних) былпредставлен оратор из центра. Он был великолепен. Говорил все правильно, делалпаузы в нужных местах и в нужных местах вызывал смех. Должен признаться, что япочти не слушал.
Собрание закончилось обычными формальностями.
Когда все поднялись со своих мест и стали выходить, ледиТрессилиан остановилась около меня. Я был прав – она ангел-хранитель.
– Что вы думаете о нем? – спросила она своим задыхающимся,астматическим голосом. – Скажите, пожалуйста, что вы думаете?
– Хорош! Определенно хорош.
– Очень рада, что вы так думаете. – Она порывисто, шумновздохнула.
Я удивился. Почему мое мнение может что-то для нее значить?Последующие слова леди Трессилиан просветили меня на этот счет.
– Видите ли, – сказала она, – я не так умна, как Эдди илиМод. Политикой я никогда не занималась... и я старомодна... Мне не нравится,что членам парламента платят деньги. Я так и не смогла привыкнуть к этому.Членство в парламенте – это служение родине, и оно не должно оплачиваться.
– Но, леди Трессилиан, не каждому под силу служить родине,не получая плату, – заметил я.
– Вы правы, я знаю. В настоящее время это невозможно.По-моему, очень жаль! Наши законодатели должны избираться из числа людей того класса,которому нет надобности трудиться ради куска хлеба. Из класса, не нуждающегосяв заработке.
У меня чуть не сорвалось с языка: «Дорогая моя леди!
Вы, должно быть, явились прямехонько из Ноева ковчега!»
Однако было любопытно обнаружить в Англии существованиетаких уголков, где все еще живы старые идеалы. Правящий класс. Господствующийкласс. Высший класс. Такие ненавистные фразы. И все-таки – будем честными – вних что-то есть, не правда ли?
– Мой отец, знаете ли, – продолжала леди Трессилиан, – былчленом парламента от Гэрависси в течение тридцати лет. Он находил это тяжкимбременем, но считал своим долгом.
