вот-вот ступит он в пятачок двора. А пятачка этого на одну ногу хватит. Ступит — и все… А во дворе как бы праздник? Вот яркая тонкая фигурка с хохочущим лицом: гибко изогнулась, растягивая непомерно длинную гармошку… Вот пляшущие: один, два, три, четыре… Кто вприсядку, кто встав на носки сапог, а кто уже на руках по двору пошел… В фигурах, собранных в полукруг, много страсти, силы и игры… Но схвачено все словно бы за миг до падения: бывает такое, развернется твое тело так, что долю секунды не знаешь, — удержишься ли на ногах или грянешься оземь… Так и здесь… Зависли в движении, в танце, в пляске, в летящем полукруге гибкие тела… А в самом полукруге…
А что у них в полукруге?!
В полукруге что-то грубо-квадратное, темное, красное, выпирающее прямыми твердыми углами.
Гроб?
Закрытый гроб. А вокруг: рвется на сторону гармошка, пляшут, не уставая, обалдевшие от веселья люди…
Странно… Как-то странно… По нервам бьет. Взглянешь на людей. Праздник. Взглянешь в полукруг: похороны. Ну, зачем? Зачем он все это соединил?!
А подожди-ка… Подожди, говорю я себе, потирая вспотевший лоб. А ведь в этом что-то… Что-то такое, что больше… Шире слова, словом не ухватишь… Не дается это слову… Хотя…
— Жизнь продолжается? — смотрю я на него быстро.
Алексей пожимает плечами, усмехнувшись.
— И это…
— А что же еще?
— Да не знаю… — наклоняется Тарлыков за папиросами. — Ты смотри… Здесь все… Как есть… Здесь все нарисовано…
Я смотрю опять.
Так. Вот мужичок с хохочущим лицом. Я вглядываюсь в него, вглядываюсь: в разинутый рот, в размахнувшуюся за плечо гармошку, в полуприкрытые неживые глаза… Так ведь он же издевается, он же кощунствует?!
Так… А вот женщина. Девочка совсем. Тонкая, прогнувшаяся веточка… Пляшет… А будто не пляшет, а растет: столько в ней будущей жизни, в худеньком тельце, в раскинутых плавных ладонях, в сияющих глазах…
Так. И рядом другая… Гибкая, налитая, споро выбивающая дробь каблуками… Цепкая, сильная, такая и на гробе спляшет, не задумается.
А вот мальчишка. Лет четырех. Толстый. Глупый еще. Он просто повторяет за взрослыми. Такой возраст. Жизнь для него еще — это когда весело… Топает, машет ручонками… А глаз скосил-таки на страшный ящик.
И еще один человек… Я сразу и не заметил… В глубине двора. У пышных, вылезающих на забор, ярко-зеленых кустов… Женщина. Пожилая женщина. Лица не видать. Охватила плечи и голову старыми руками, упала головой в колени… Одна и видна только склоненная набок белая голова… Она дальше всех от гроба. Она к нему всех ближе.
Я смотрю на Алексея. Алексей смотрит на меня.
— Ты назвал уже? Есть название?
Алексей смотрит на меня ничего не выражающими глазами.
— Не знаю… — говорит он будто сонно. — Может, как ты сказал… Может, так: Проводы… А может: просто, без названия…
— Как — без названия? — не понимаю я.
— Да так, — смотрит на меня неопределенно Тарлыков. — Без названия… Без названия — вот и все название… Ведь это — что? Тебе не ясно разве?..
Из документов, составленных или найденных впоследствии:
«…В марте или апреле прошлого года, я не помню, какого числа, я случайно увидела на столе у товарища Прохожева какие-то странные письма. Невольно я прочитала их. В одном из них Хицко Валерий Иванович писал женщине, что он не против какого-то ребенка, он готов поддерживать ее всячески, но необходимо все оставить по-старому. В другом конверте лежала квитанция из вытрезвителя на имя нашего начальника райфо. В остальных были подобные же документы почти на всех наших руководителей района… Когда я поняла, что передо мной, я страшно испугалась за себя. Я хотела бежать, но тут вошел Прохожев. Я запомнила, что он улыбался… Он сказал, что все эти люди доверили ему свои судьбы как другу и что после того, что со мной случилось сейчас, они мне этого никогда не простят и найдут и под землей и под водою… Потом он мне долго объяснял, и я быстро поняла, что у меня одно спасение: и они все, и он, Прохожев, должен точно знать, что и за мной что-то имеется. Я сказала, что ничего нет. Тогда он сказал, что я нуждаюсь и что он готов объяснить, как это делается. Я не хотела брать, но поняла, что по-другому не спасусь… В общем, Павел Сергеевич подговорил меня нарушить финансовую дисциплину. Деньги (в сумме 235 рублей 87 коп.) я под давлением Прохожева вынуждена была взять. Примерно через две недели он подбил меня еще раз. Всю сумму, в 923 рубля 13 копеек, я вернула сполна.
Из объяснительной Т. М. Таранкиной».
«Алеша! Я, уволь, не разделяю твоего мнения относительно науки: поверь мне, ширина и глубина взгляда и здесь тебе бы была не заказана. Во всяком случае, пожалел бы и сына, и Саньку… Не скрою, мне твое отношение к ней, точнее сказать, обращение с ней, по чести сказать — претит. Санька — кристальной души, сердечный человек. И ведь она баба еще. Ты понял меня, упрямый и настырный Тарлыков?..
Твой бывший руководитель, но настоящий друг Зоя Михайловна Уманская».
III
…И придет срок, и эта земля, погрязшая в неискренних плутнях и воровстве, возжелает соскрести с себя нечистоты: и тотчас поднимутся из тьмы новые пророки, они начнут горячо славить Бога, клясться именем Господа, с жаром глаголить о близком наступлении Царства Небесного. Но не нами сказано: в Царство Небесное и вовек изолгавшимся не войти. И тогда эти лжепророки будут вынуждены повторять «Не убий!» и — убивать, «Не укради!» и — красть. И эта земля еще глубже погрузится в пучину греха — прелюбодейства с искренностью, разврата с мыслью.
о. Серафим, XX век
— Я разделаюсь с ним не далее, чем на этой неделе! — торжественно сказал Павел Сергеевич своей жене в пятом часу утра, проведя ночь в бесплодных попытках уснуть.
Было ли это сказано на самом деле, нет ли, но в 9.30 о клятве Прохожева знали в поселке все. Ближе к обеду мне надо было забежать на заседание антиалкогольной комиссии. Имелась возможность, конечно, отвертеться, сославшись на дела. Но я знал: будет обязательно и Павел Сергеевич, и решился, из чистого любопытства, побыть там и разузнать что-нибудь, если удастся… Павел Сергеевич оказался рядом, ну не то чтоб случайно, тут пришлось приложить некоторое старание, но оно себя оправдало полностью.
Павел Сергеевич был из числа людей, умеющих
