я знал. И про его «осадное сидение» уже тоже. Савелий Лукич Огольцов, однорукий фантазер, 60 лет от роду, был на войне, в 21 год потерял руку, но приобрел навсегда, как он сам говорил, «чувство фронта». В первый же месяц его трижды едва не убили… Впрочем, таких историй тогда было немало. Скорые на расправу фронтовики в карман лезли не за словам; у многих там осело трофейное оружие. Так, например, судили Павла Бореева, дружка Савелия: повздорил на танцах молодой лейтенант, вспыхнул — пригласил его девушку какой-то приезжий штатский. Как?! Стоять! И — по зубам… Командированный оказался не из последних: лейтенант Бореев, не удержавшись, показал всему клубу свои желтые трофейные подметки.
Кончилось нехорошо. По неписаным правилам той, узкой полоски послевоенного лихорадочно-праздничного времени — фронтовика, победителя уж никак нельзя было касаться и пальцем. Праздновали!
Так вот, тот командированный так и остался в наших местах на Тришкинском погосте. А Пашка Бореев, позже уже и Пашка Палач, отправился тогда по «первой ходке»…
Огольцова как-то пронесло. Хотя и он не однажды хватался за карман галифе… Может, жалели: однорукий все ж? А прославился однорукий с тришкинским памятником. Решился его Лукич охранять. Ну, дело святое, всяк по-своему с ума сходит… Савелий, к примеру, предпочел это сделать следующим образом: взял в яшкинском сельмаге, у Дариковой, все что надо, протопал пару километров до Тришкинского Куста, и здесь, на краю оврага, ввиду лежащей конструкции, и распил помаленьку, то ли в одиночку, то ли с кем в компании… Главное — тихо. У нас в районе главное — чтоб все тихо… А так, кому какое дело до твоей, до личной жизни?
Но нет. Не такой у Савелия характер, чтоб не вписать еще одну героическую страницу в свою биографию. Принес он, оказывается, вместе с бутылочкой ведро серебрянки. Зачем? Невинное желание: подновить памятничек…
Через пару часов о том, что у дороги на Покровское лежит новехонький обелиск, знали все в районе: три маршрутных автобуса в день, сотни две машин мимо проскакивает… Сычов Иван Петрович, председатель Совета, взвился, обматерил заочно Савелия (очно, пожалуй бы, не отчаялся). Но скрепил сердце: послал людей устранить объект нездорового любопытства. Краску содрали. Ржавое железо присыпали слегка землей: хорошо ли, плохо ли, а дело сделали, — разговоры бы и прекратились сами собой.
Но не такой у Огольцова принцип, чтоб, значит, отступать. «Нет таких крепостей, которых фронтовики не брали!» Или еще: «Где Лукич — там победа!» Вот это — его принципы. Спальный мешок, палатка, пара фуфаек, лопатка — что еще нужно солдату для жизни в походных условиях?
Поселился Савелий, кажется, надолго. Но это уже мало трогало проходящих и проезжающих. В наше время туризм в самой моде. Говорили, что его, Савелия, тут же заочно и оформили: в районную секцию туристов. Говорили, что из газеты приезжали снимать. Но это уже вранье: будь такое, я бы знал. Но, во всяком случае, вполне допустимо, что, не вмешайся кто-либо со стороны, поди, и удостоверение по всей форме вручили бы, и на областной слет делегировали… Всякое бывало в жизни нашего района. Помнится, праздновали юбилей одного литературного классика. У нас тоже пошарили что-нибудь связанное с великим именем — и представляете? Нашли! И едва ведь не уехал на республиканские чтения наш столетний Лукьян Яковлевич. И билет уже купили, и докладом озадачили, и теплой одеждой снабдили… В последний момент перед отходом поезда, правда, выяснили: с именем-то он, конечно, связан, и прочно, но довольно-таки деликатными узами. Гроб Лукьян Яковлевич классику заколачивал…
Но это мы в сторону отошли несколько. Оставив, кстати сказать, на диване нашего дорогого Алексея Ивановича.
И тогда я спросил у него прямо: как, собственно, все это соединить? Памятник, сам Тришкин Куст (тут я намеком, но дал как бы почувствовать, что знаю про разговор в кустах, с Анисочкой), наконец, Пашка Палач и Огольцов? Как?..
Я полагал, что имею все основания получить исчерпывающий ответ.
— Да… Пошел ты… — весело засмеялся Алексей Иванович. — Сыщик, тоже мне… Хочешь знать? — обозлел он вдруг. — Хочешь?
— Хочу.
— Тогда знай: позавчера ночью Прохожев с кем-то из областного начальства охотился в Тришкином Кусту на лосей.
— А памятник при чем здесь? — растерялся я.
— А они на обратном пути машиной его задели и повалили. До того набрались, что даже памятник не заметили. А потом… сгоряча, наверное, оттащили и в овраг спихнули.
Странная у него, однако, тишина в доме.
Тихо, знаете ли, бывает всегда по-разному. Вот когда откроешь глаза в детстве: солнце, прохлада, мама, верно, полы вымыла, доски влажные, в доме никого, все во дворе, но вот-вот сюда все войдут, зашумят весело, и станет праздник.
Тихо бывает перед грозой: еще миг — и грянет очищение. Тихо бывает в июле, когда растворяешься в зное, как соринка, и нет тебя, и нет сожаления…
У него же тишина, словно войну объявили.
Нет, я не стал против обыкновения расспрашивать его. Было у меня нынче какое-то неопределенное состояние… То ли почувствовал Алексей его, то ли просто так, но он решил почему-то показать мне свои работы…
Правда, он принялся поначалу говорить о какой-то своей поездке в Белоруссию (а когда он, кстати, там был?), но как только дошел до места, где он сидит, вспоминает Хатынь и разговаривает сам с собой, как бы на два голоса, — тут уж, простите, по я честно запросил пощады… Этого я, прошу извинить меня покорно, просто-напросто не понимаю… Да и понимать, если честно, не хочу. Жизни нужны здоровые люди. А людям — здоровая психика…
Алексей махнул раздраженно рукой. И пошел за картинами.
Он ушел. А я рассматриваю фотографии, неряшливые рисунки: эскизы. Много мужчин в черных глухих формах. Много паровозов: могучих, мосластых, упирающихся в пространство шатунами, летящих по касательной в небо… Угловатые, крупные звезды на паровозных лбах, обдутых, отполированных всеми земными стихиями… Женщина с мягкими плечами, уставший рот, тихо глядящие глаза… Мать?
Хлопает дверь. Я откладываю все.
Стирая нечистой тряпкой пыль и паутину, Алексей вносит один большой холст, натянутый на грубую самодельную раму. Он не сразу открывает его мне. Он утаскивает его во вторую комнату, возится с минуту… Зовет.
Я вхожу. Алешка почти задернул шторы, свет приглушенный. Долго я ничего не могу понять. Пятна: красные, черные, пронзительно-голубые… И тут внезапно схватываю все разом: что-то такое… нелепое… происходит… Вид сверху. Кажется, с крыши… Тесный двор, зажатый корявым серым забором. Сразу за ним — черпая безглазая махина паровоза, похожего на черного мамонта:
