нас осталось, и молчали. Односельчане расходились по домам, всходило солнце. Дед хлопал нас по плечу, «ну-ну», приговаривал он, «все образуется, поживете у меня», вот только больше ничего не образуется, это я точно знал. Вначале смерть отца, теперь сгоревший отчий дом. Нас во всем мире осталось трое. В ту ночь мы, бывшие до того еще детьми, стали совсем взрослыми.
— Даже сапог не осталось… — проговорил Пашка.
— Найдем мы тебе сапоги, Павел, — с особой заботой, устало, ответил ему дед.
— Да как ты не понимаешь, это ж сапоги с той самой ночи, командирские.
Дед встал, отряхнулся, оглядел еще раз руины и приказал следовать в его дом.
— Ты идешь, Паша? — спросил я, отойдя на приличное расстояние.
Брат все также сидел и сжимал в руках обугленную палку.
— Иду, — буркнул он и, свесив голову, зашагал в мою сторону.
Этой ночью он был ответственен за все, хоть ни за что и не отвечал. На следующий день мы сидели на лавке у крыльца и чистили рыбу. Желтые листья совершали набег на землю. Холодало.
— Спасибо, что ты спас меня из пожара.
— Да разве мог я тебя там оставить?
Я промолчал и закинул выпотрошенную красноперку в таз.
— Ты герой, Пашка. Поэтому тебе командир сапоги-то и подарил. Увидел сразу.
Брат ничего мне не ответил, обмыл руки. А потом сел на крыльцо и не своим голосом произнес:
— Как мы теперь будем?
Глава 13
Моршанск
Я стоял у дома Алексея Фроловича и ждал, когда же он вернётся домой. Прасковья сказала, что отец ушёл на мельницу, но скоро будет. Пригласила в дом. Но я не пошёл. Не хотел, чтобы нас слышали. Даже Прося не должна была знать о моих замыслах. Хотя дед уже знал. Я сказал ему и получил по шее. Моя идея ему очень не понравилась. Он ругался, упрекал меня, что бросаю на произвол судьбы брата. Но я уже так решил. Все равно брат теперь с дедом живёт. Будет теперь помогать ему по хозяйству. А я — лишний в маленьком доме деда. И слишком взрослый, чтобы сидеть на шее у него. Я должен был начать новую жизнь. И вот стоял под забором у дома Негодиных и ждал отца Проси. Долго простоял. Успел целую тропу в сугробе протоптать, но не ушёл. И вот уже ближе к вечеру, Алексей Фролович подкатил к дому на санях запряжённых серой лошадёнкой. Приехал он порожняком. Соскочил в снег, снял варежки, закинул их в сани и стал разнуздывать лошадь.
— Моё почтение, Алексей Фролович! — поприветствовал я его, подходя ближе.
— И тебе добрый день, — отвечал он, посматривая на меня косо.
— Я слышал — вы завтра едете в Моршанск. Можете и меня взять с собой? — попросил я.
Или мне показалось, но Алексей Фролович даже как будто обрадовался.
— В Моршанск собрался?
— Да.
— Надолго?
— Как получится, — ответил я.
Алексей Фролович уже перестал коситься на меня, а смотрел прямо и задумчиво.
— Дед одобрил? — поинтересовался он.
— Я сказал ему.
Пекарь снял меховую шапку, почесал темя и весь как-то напрягся.
— Не хочу быть в контрах с твоим дедом. Я его очень уважаю, чтобы вот так вот поступить.
— Вы не поможете, так сам пешком пойду, — обиделся я.
— Ага, по дороге будешь идти долго. Или вздумал по лесу? — усмехнулся Алексей Фролович и продолжил снимать сбрую с лошади.
— Так возьмёте меня с собой? — ещё раз спросил я.
А он стоял спиной ко мне и молчал. Я потоптался немного и развернулся, чтобы уйти. Но тут пекарь заговорил, не поворачиваясь ко мне:
— Завтра в четыре утра, до петухов, уезжаем.
— Спасибо! Буду! — воскликнул я и пошёл к дому. Но, буквально через два двора меня догнала Прасковья.
— Стой! — крикнула она. На ней была теплая рубаха в синий цветочек и длинная юбка темного серого цвета. А поверх, не повязанный тулуп. Шерстяной платок упал с головы и Прося придерживала его за края, чтобы он не слетел с плеч. Я отметил, что на фоне этой тёмной одежды её светлые волосы горели золотом. В руках у Проси был неизменный узелок.
— Вот, отец передал. Вам с братом… и Петру Никифоровичу, — произнесла она и сунула хлеб мне в руки. Но не уходила. Всё стояла и смотрела на меня таким серьёзным, осуждающим взглядом, что хотелось начать оправдываться, обещать что-то несбыточное.
— Спасибо, — только и ответил я.
— Уезжаешь?
— Да, в Моршанск, — начал было я, но Прося перебила:
— Надолго?
— Да, надолго, — сознался я.
— А как же … С кем я буду рыбачить? — произнесла она, а у самой слёзы в глазах застыли.
— Так я буду писать. Честное слово! — брякнул я, не подумавши.
— Писать? Точно будешь? — допытывалась она.
— Точно-точно!
Прасковья постояла немного, посмотрела на меня своим пронзительным взглядом не по возрасту, а потом ответила:
— Ну, хорошо. Уезжай.
Я улыбнулся ей и пошел домой.
Рано утром, когда в зимней темноте сквозь укутанные снегом деревья вилась накатанная дорога, мы уже двигались в сторону Моршанска. С нами на трёх санях ехали еще несколько человек из села. Я сидел рядом с Алексеем Фроловичем и старался успокоиться. Ночь не спал, всё размышлял: удастся ли мне осуществить задуманное? Возьмут ли меня? Мне же еще шестнадцать лет. Хотя, я могу и соврать, сказав, что мне все семнадцать. А кто докажет обратное? И вот качу по дороге к своей цели, а всё никак не могу унять дрожь в руках. Ни метели с утра, ни снегопада. Так, слегка морозно. Да и одет я был тепло: в ватную фуфайку, на голове шапка-ушанка, а на ногах старые дедовские сапоги. Значит, от волнения дрожал. Тут Алексей Фролович пихнул легонько меня в бок и протянул половину свежего пирога.
— На-ка, подкрепись.
— Спасибо, — произнёс я и принял кусок пирога. С яблоками. Такой душистый, ещё теплый, — Алексей Фролович, я всё никак не поблагодарю вас за хлеб, который вы давали мне и Кольке…
— За что спасибо? — не понял пекарь. И я закрыл рот. А вдруг я только что сдал Прасковью? Что, если она брала хлеб без спроса и отдавала нам его? — За хлеб? Так он ваш, этот хлеб.
— Наш? Хлеб? — не понял я.
— Погоди, отец вам не сказал? — удивился пекарь.
И тут наступила моя очередь удивляться, так как узнал, что отец успел незадолго до гибели отдать пекарю на сохранение мешок зерна.
— Это ваше зерно. Я его только на мельницу свёз, чтобы перемолоть. А теперь пеку хлеб.
— Я не знал, — пробормотал я и откусил
