отвечать на письма, но — посетители..! Я хочу воздуху, покоя… мне мешают думать, а тут еще — о себе думать… Я получил твой укроп, розу… — то и другое быстро теряет аромат, но укроп я стравил в суп, все равно… трава, но — _т_в_о_я. Здорова ли ты? Ты меня забыла. Ты не пришла (* и все же _п_р_и_ш_л_а… в чу-дом явившейся карточке!!!!!) и _п_о_с_л_е_ моего чтения, хотя бы положить руку на мою усталую голову. Я — _о_д_и_н_о_к, хоть и много людей кругом меня. Сейчас нет одиннадцати утра, а я сонлив, я едва заставлю себя идти за молоком. Лечь бы — под березами, и чтобы все — ти-хо… не думать, не ждать… не двигаться. Я так устал… Оля. Мне плакать хочется… неужели не увижу тебя, родная моя девуличка?! Когда, когда я смогу уйти в свои «Пути», в полном покое, в полной свободе ото всего теребящего? Никогда..? Какая горечь… Твое последнее письмо — от 16. Сегодня 25. Ты молчишь. Почему ты не подарила мне хотя бы отсвета твоего чувства, сердца… — к 22.VI? Этот день — черный, страшный день мне: День кончины Оли… — 6 лет прошло. Я… так одинок… — и в этот день, весь разбитый, я был — _о_д_и_н. Я не упрекаю тебя, и лишь оплакиваю… _с_е_б_я. После моего «праздника» общения с читателями, цветов, высказываний любви к писателю… такая разбитость, такая… _п_у_с_т_о_т_а… и тревога за тебя — больна?!..
[На полях: ] Насилу дописал письмо! (3 дня!!) — о, какая [нервная] усталость! Целую, милая. Твой Ваня
Мне, кажется, ни-че-го не надо. В таком состоянии, должно быть, умирают. А я живу!
Хоть в снах приди, О-ля..!
Как же я в Arnhem, когда инженер Субботин скоро оттуда выезжает?! Как все спутывается…
Напиши — всю правду — о твоем здоровье.
Не знаю, найду ли силы поехать 27-го на кладбище: с 7 утра до 7 вечера — и все на ногах! И — горько.
Гулинька моя светлая, 4 1/2 дня (25) с 1 часа ночи нет никаких болей, а я и глинки не принимал утром.
6
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
26. VI.42 4 ч. дня
27-го 5 ч.
Ах, какое твое письмо (19.VI)70, девочка моя полевая, нежная, Ольгунка родная, такая вся близкая, чувствую тебя живую, трепетную, жгучую, рвущуюся, вольную, всю — обвеянную родимыми ветрами, всю _с_в_о_ю! Весь я взбудоражен тобой, впиваюсь взглядом в «скульптурность» твою, — о, баловливый ветер, нескромник! — и ты не стыдишь меня, не смущена такой близостью твоего глупца… Ты же вся моя, ненаглядка, я это чувствую, я — весь, весь твой, — но что я..? — могу ли с тобой ровняться? Я же — увы! — далеко не полевой, далеко не безоглядный: если бы лет 15–20 долой.
Ольгушоночек мой душистый, пушистый, — тепленькая какая ты в этой картинке, чудом ко мне явившейся! Никак не могу объяснить, _к_а_к_ она объявилась?! Я тогда все, все обыскал… двадцать раз мели, все перебиралось на столе, все конверты я вывернул… — я же помню! Ну, _я_в_и_л_а_с_ь… _с_а_м_а_ _п_р_и_ш_л_а… _з_а_х_о_т_е_л_а… — и я тебя пью, и целую твои ножки, — ах, ты, вы-пуклая красавка-молодка! Ольга, чудеса со мной… надолго ли? — все боли кончились, ночь спал, — и это от одного, умно найденного доктором Очаном, средства! Какой же пустяк — «карбатропин»! Т. е. — уголь с ничтожной дозой атропина..! Значит, и Серов был прав, говоря, что не язва, а… «спазмы» интестинальные[20]. Только по лени своей он _н_е_ выбирал средства, а Очан… он не менее получаса комбинировал! Хорошо, что захватил его, накануне отъезда его к дочери и внучкам — в неоккупированную зону! В исключение только — принял меня, уже укладывались. Какой удивительный человек, какая выдержка! Знаешь, он точно знает, что приговорен: у него страшная болезнь, — злокачественная опухоль прямой кишки! Две операции. В прошлом году он помог мне… за три дня до оперирования его, — операция продолжалась два часа! Делал самый известный хирург Франции. Рецидив парализовал. Взял _в_с_е_ ножом. Очан должен каждый день делать сложнейшую «гигиену», т. к. ему необходимо механически закупоривать «выход». Новый рецидив возможен. И он ровен, по виду не узнать… а в душе — о, какая тоска, должно быть! Единственная радость — он женатый — внучка или две… — светлая его радость, последняя… В прошлом году, придя к нему по совету друзей, я и не предполагал, что он как бы «перед приговором». А он знал. И теперь… ласков, вдумчив, сосредоточен на пациенте, не на своем, трагическом! Ладно. Я отдохнул после чтения, после бессонных ночей, болей… Завтра еду в Сен-Женевьев, с Радуницы71 не был на могилке.
Ольгулька, я спешу опередить вчерашнее письмо, — оно могло опечалить тебя. Веришь? Я _д_л_я_ _т_е_б_я_ читал, тебя нес в душе, тобой жил… — и цветы твои — поцелуем твоим мне были, тобой мне были! И при всех я поцеловал… _т_е_б_я. Усыхающие, вот они… но они для меня тобой живы, тобой прекрасны. Я не мог говорить тебе неправды, и я сказал тебе бытовую правду, — только тебе! — не страшась, что тебя обижу, — ведь ты _м_о_я… — ты — я, как я могу _с_е_б_я_ обманывать?! И я сказал, как тебя купчишки обводят. Конечно, они не сумели и обрамить… — все кой-как… — спаржевая зеленца, сойдет! Но я был счастлив моей чудеской, моей неизменной, моей переполненной чувствами, мыслями, — _ж_и_з_н_ь_ю, образами живущей… Олькой моей бесценной… — не знаю, что бы со мной сталось, если бы ты сейчас была тут… — подумала бы — безумец!? Ну, да, от тебя безумец. — Ты не знаешь, как хочу быть вместе с тобой, жить тобой, для тебя, — только подумать..! Хоть месяц с тобой, у моря, на Юге… какие утра, в Крыму! Ах, какие… — Олёлька-девуленька… измазал бы земляникой твои щечки, любками отуманил бы тебя… всю, всю… до беспамятства… Ольгунка, верхом в горы бы… на заре… утро на высоте Демерджи72… полдень… черешневые сады… в солнце раннем… в звоне ручьев, в цикадах… жар палящий, зной — от каменных глыб, с белых дорог… от седла конем пахнет, жаром пышит… от щек твоих, от твоего дыхания… от голубого блеска… в глазах и в небе. Я хотел бы с тобой дремать на стогу, в пряном его дыханьи… в твоем дыханьи!.. Ольга, это же тебя я воображал, говоря о «простой молодке», родной, полевой… — нет, никого для меня нет больше… — и все, мечтаю о чем, что влечет, манит и искушает сладко… — все ты, и во всем ты… Ты, душевной и страстной переполненностью своей —
