Вечера проходили в приятной атмосфере интеллектуальных бесед – исключительно литературных, а порой принимали интригующий характер благодаря сатирическим ноткам, которыми Анисету Сарзедаш щедро приправлял свои убийственные выпады в адрес всех современников.
Марта изредка присоединялась к нашим дискуссиям, демонстрируя широкую эрудицию и необычайно проницательный ум. Любопытно, что её образ мыслей ничем не отличался от умозрений Рикарду. Напротив: она не только всегда усваивала и поддерживала теории и мнения поэта, но и дополняла их точно подобранными деталями.
Русский граф представлял чувственное начало в этом артистическом кружке, – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление, не знаю почему.
Этот Сергей Варжинский был красивым двадцатипятилетним молодым человеком. Высокий и стройный, внешне он напоминал Жервазиу Вила-Нову, который совсем недавно принял страшную смерть, бросившись под поезд. Его алые, дерзкие, страстные губы приоткрыв аккуратные белые зубы, конечно, возбуждали в женщинах жажду поцелуев; рыжевато-русые волосы спадали на лоб двумя длинными волнообразными прядями. Свои притемнённо-золотистые глаза он ни на миг не сводил с Марты – об этом я должен буду рассказать чуть позже. В общем, если среди нас и была женщина, мне казалось, что это скорее Сергей, чем Марта.
(Впрочем, эту странную ассоциацию я осознал только потом. А тогда никаких нелепых мыслей не мелькало у меня в голове).
У Сергея был прекрасный голос – полнозвучный, вибрирующий, пылкий. Благодаря свойственной всем русским способности к освоению иностранных языков, ему не стоило больших усилий говорить по-португальски без малейшего акцента. Поэтому Рикарду с огромным удовольствием поручал ему читать свои стихи, которые, преобразившись в адамантовых связках, разлетались сияющими звуками.
В общем, было очевидно, что поэт испытывал большую симпатию к русскому. Меня Варжинский, наоборот, только раздражал – главным образом, из-за своей чрезмерной красоты – да так, что я даже порой не мог скрыть неприязнь, когда он ко мне обращался.
Меня очень радовали вечера, проведённые в компании Рикарду и Марты, собственно говоря, почти всегда в компании Марты, так как поэт часто уединялся в своём кабинете.
Я забывал о времени в те долгие часы, что проводил в разговорах с женой моего друга. Мы испытывали друг к другу живую симпатию – это несомненно. В таких ситуациях я гораздо лучше мог оценить всю глубину её натуры.
Тогда моя жизнь просветлела. Некоторые затруднительные обстоятельства материального характера изменились в лучшую сторону. Моя последняя, только что вышедшая книга, имела блестящий успех. Сам Сарзедаш посвятил ей большую хвалебную статью!…
Что касается Рикарду, то мне он казался счастливым только в своём доме.
В общем, мы нашли покой. Теперь, да, мы могли сказать: мы жили.
* * *
Прошло несколько месяцев. Наступило лето. Завершились вечерние встречи в доме поэта. Луиш де Монфорт уехал в своё имение; Сергей Варжинский отбыл на три месяца увольнительной в Санкт-Петербург. Оба поэта-рифмоплёта затерялись в горах Траз-уш-Монтиш. И только время от времени в своём неизменном сюртуке и с моноклем в руках появлялся Анисету Сарзедаш, жалуясь на ревматизм и на новое, только что изданное произведение.
Запланировав ранее поездку в Норвегию, Рикарду, в итоге, решил остаться в Лиссабоне. Он хотел интенсивно поработать этим летом, закончить свою книгу стихов «Диадема», которая должна была стать его шедевром. И, честно говоря, для этого лучше всего было остаться в столице. Марта не возражала; так и поступили.
Именно в это время наше общение с женой моего друга стало особенно близким, однако в этой близости не было даже тени желания, хотя мы и проводили много времени вместе. Рикарду, охваченный жаждой творить, сразу после ужина оставлял нас и запирался в своём кабинете до одиннадцати часов, до полуночи…
Несмотря на наше близкое общение, наши слова, в итоге, сливались в один дистанцированный светский разговор, в котором не участвовали наши души. Я излагал места действия и сюжеты своих будущих новелл, о которых Марта высказывала своё мнение; зачитывал ей только что написанные страницы, и всё это в неизменно чистом интеллектуальном единении.
До поры до времени мне не приходила в голову мысль о какой-либо загадке, таящейся в спутнице поэта. Наоборот: она казалась мне очень реальной, очень понятной, очень правильной.
* * *
Хотя – да! – некое странное подозрение всё же зародилось у меня в голове… Однажды ночью, словно внезапно очнувшись от сна, я задал сам себе вопрос: «А в конце концов, кто на самом деле эта женщина?»
Ведь я ничего не знал о ней. Откуда она появилась? Когда поэт с ней познакомился? Тайна… При мне она никогда не упоминала о своём прошлом. Никогда не говорила о своей родне, о какой-нибудь подруге. Рикарду, со своей стороны, тоже хранил молчание – необъяснимое молчание…
Да, действительно, всё это было весьма необычным. Как с ней познакомился поэт – он, у которого никогда раньше не было никаких отношений, который даже не навещал своих редких друзей – и как он надумал жениться, если сама мысль о женитьбе ему претила?… Женитьба? Но были ли они женаты?… Даже в этом я не мог быть уверен. Я смутно припоминал: в своём письме мой друг не писал прямо, что женился. Иными словами: возможно, он и говорил мне об этом, но никогда не употреблял слово женитьба… Упоминая свою жену, он всегда говорил Марта — теперь я это точно помню.
И тогда мне вспомнилось одно обстоятельство, ещё более странное, которое не на шутку встревожило меня: эта женщина ничего не вспоминала, ни о чём не сожалела в своей жизни. Да; она никогда не говорила мне, где была, не называла того, с кем познакомилась, не выдавала то чувство, которое испытывала – в общем, ничего, даже самое малое: бант, цветок, вуаль…
В итоге, беспокоящая реальность была такова: эта женщина появилась передо мной, как будто бы у неё не было прошлого – как будто бы у неё было только настоящее!
Тщетно пытался я прогнать эти тревожные мысли. Каждую ночь они цепляли меня всё больше и больше, направляя всю мою страсть раскрыть эту тайну.
В своих беседах с Мартой я пытался заставить её погрузиться в её прошлое. Я спрашивал вполне естественным образом, бывала ли она в таком-то городе, много ли она помнит о своём детстве, скучает ли она по какому-нибудь периоду своей жизни… Но она – тоже естественно, я полагаю, – своими ответами ускользала от моих вопросов; более того, отвечала так, будто бы меня не понимала… А мне, в своём неоправданном стеснении, всегда не хватало смелости настаивать – я смущался, словно бы совершал какую-то бестактность.
В дополнение к этому моему неведению я также не знал, какие чувства связывали обоих супругов. Любил ли её поэт на самом деле? Без сомнения. Хотя он никогда мне этого не говорил, никогда не упоминал об этой любви, которая должна была быть непременно. И со стороны Марты такое же поведение – как будто бы она стыдилась показывать свою любовь.
