Только не подумайте, что эти материальные желания (а я ещё не всё Вам рассказал), я испытываю в своём теле; я воспринимаю их в своей душе. Только своей душой я мог бы утихомирить свои нежные томления. Только своей душой я был бы в состоянии удовлетворить свою жажду дружбы с теми людьми, к кому чувствую влечение – и тем самым ответить им взаимным чувством.
Я молчал. В моём сознании бушевал вырвавшийся на волю ураган. Я был путником, шедшим по ровной дороге, обрамлённой деревьями и залитой солнцем, перед которым внезапно разверзлась огненная бездна.
– Ну… Нам пора уходить.
И попросил счёт.
Мы взяли пролётку.
По дороге, когда мы пересекали не знаю какую площадь, до нас донеслись звуки скрипки слепого музыканта, коверкающего прекрасную мелодию. И Рикарду заметил:
– Слышите эту музыку? Моя жизнь точно такая: прекрасная партитура, искажённая отвратительным, мерзким исполнителем…
Ill
На следующий день мы снова встретились, как обычно, но не возвращались к странному разговору накануне. Ни в последующий день, ни когда-либо ещё – до самой развязки моей жизни.
Однако будоражащее признание поэта не стёрлось из моей памяти. Наоборот – не было ни дня, чтобы я, беспокойно, почти одержимо, не возвращался мыслями к нему.
Без каких-либо заметных происшествий – в той же гармонии, в том же единении душ – продолжалась, разгоралась наша дружба. По прошествии десяти месяцев, в конце 1896 года, несмотря на свою большую любовь к Парижу, Рикарду решил вернуться в Португалию – в Лиссабон, куда, на самом деле, вряд ли что-то могло его звать.
Целый год мы не виделись.
О нашей переписке в то время можно и не говорить: если поднять её, то получится три письма от меня, два от поэта.
Материальные затруднения и тоска по другу заставили и меня окончательно покинуть Париж. И в декабре девяносто седьмого я приехал в Лиссабон.
Рикарду ожидал меня на вокзале.
Но как он изменился за тот год, что мы не виделись!
Его грубые черты лица размягчились, разнежились – точнее, стали женоподобными; и что меня больше всего впечатлило, оттенок его волос посветлел. Возможно, именно из этого последнего изменения и берёт начало принципиальное отличие, которое я заметил в лице своего друга – его лицо округлилось. Да, это и было моим общим впечатлением: черты его лица сейчас не так выделялись – они измельчали.
И тембр его голоса тоже изменился, как и его жестикуляция: в общем, вся его внешность получила более мягкие очертания.
Само собой, я уже знал, что пока мы были в разлуке, поэт женился. Он написал мне об этом в своём первом письме, но не вдавался в подробности, очень туманно – словно бы речь шла о чём-то ненастоящем. Со своей стороны, я ответил ему общими поздравлениями, не интересовался обстоятельствами и даже не очень удивился этому факту – словно бы речь шла о чём-то ненастоящем; о чём-то таком, что я уже знал, и что закономерно.
Мы горячо обнялись. Поэт проводил меня до гостиницы, заручившись моим согласием сегодня же вечером отужинать у него дома.
Ни слова о своей жене… Я хорошо помню, как смутился, когда по нашему прибытию в гостиницу меня осенило, что я даже не спросил своего друга о ней. И это смущение оказалось таким сильным, что теперь, в необъяснимом замешательстве, я тем более не смел произнести ни слова…
Вечером я пришёл к нему домой. Облачённый в ливрею слуга проводил меня в большую, давящую темнотой гостиную, хотя и освещённую световыми лучами. Войдя в эту, на самом деле, сверкающую гостиную, я испытал то же ощущение, которое возникает, когда заходишь с яркого солнца в полутёмное помещение.
Постепенно я стал различать предметы… И вдруг, не знаю как получилось, в туманном вихре я обнаружил, что сижу на диване и беседую с поэтом и его спутницей…
Да. До сих пор я не в силах объяснить, был ли кто-то уже в гостиной, когда я туда вошёл, или они вдвоём появились через мгновенье. Также как я никогда не мог вспомнить первых слов, которыми обменялся с Мартой – так звали супругу Рикарду.
В общем, я вступил в ту гостиную так, словно, перешагнув её порог, я вернулся в мир сновидений.
Поэтому о том вечере у меня остались такие неточные воспоминания. Тем не менее, я полагаю, что в тот вечер не происходило ничего особенного. Конечно, мы ужинали, много беседовали, вот и всё…
Около полуночи я распрощался…
Едва я пришёл к себе, лёг и тут же уснул… И только тогда ко мне вернулись чувства. Действительно, засыпая, у меня было ошеломительное ощущение, что я очнулся от продолжительного обморока, и только сейчас возвращаюсь к жизни… Не могу точнее описать это противоречие, но было именно так.
(А в скобках замечу: я прекрасно осознаю всю странность того, что здесь пишу. Но ещё в самом начале я заявлял: моя смелость в том и заключается, чтобы говорить только правду, пусть даже она будет невероятной).
* * *
С тех пор, я стал часто коротать вечера в доме Рикарду. Странные ощущения постепенно полностью меня оставили, и теперь я отчётливо видел его супругу.
Это была светловолосая, даже белокурая женщина, высокая, с точёной фигурой – и золотисто-смуглым, упругим телом, ускользающим телом. Томный взгляд её голубых глаз устремлялся в бесконечность. Её жесты были плавными и чётко очерченными, а шаги лёгкими, бесшумными – нерешительными, но проворными. Чудный облик, полнокровная красота, выточенная из золота. Настораживающе тонкие и бледные руки.
Всегда печальная какой-то неясной подтачивающей печалью, но такая привлекательная, такая мягкая и очаровательная, она была, без сомнения, подходящей, идеальной спутницей поэта.
Я даже начал завидовать другу…
В течение шести месяцев наше существование было самым простым, самым безмятежным. Да! эти шесть месяцев и были единственным счастливым, безоблачным периодом моей жизни…
Редкие дни проводил я без Рикарду и Марты. Почти каждый вечер мы собирались в его доме небольшой творческой группой: я; Луиш де Мон-форт, драматург из «Глории»; Анисету Сарзедаш, безжалостный критик; два двадцатилетних поэта, имена которых я забыл и, конечно, граф Сергей Варжинский, атташе российской дипломатической миссии, с которым мы случайно познакомились в Париже, и которого я с большим удивлением встретил сейчас завсегдатаем дома поэта. Изредка появлялся и Раул Вилар со своим другом – никчёмным, опустившимся типом; теперь он сочиняет гнусные новеллы, в которых выставляет напоказ интимную жизнь своих спутников под благовидным предлогом представить занимательные психологические ситуации и, таким образом, создать будоражащее искусство, напряжённое и оригинальное, а на самом деле – лживое и скабрёзное.
