Книга Виола - Артём Соломонов

И Санёк его держал, пока он не ударил ему по ноге и не побежал на выход. К несчастью, юношу вернули обратно. Впрочем, это не самая весёлая часть этой истории… самая весёлая, это когда его били со всей дури по голове.

Каким только чудом он избежал сотрясение мозга, одному Богу было известно. Однако, челюсть ему всё же выбили. Но если бы не проходящая мимо парочка, которая их каким-то образом отпугнула, то, вероятнее всего, он бы отправился на тот свет раньше времени.

Глава 18. На вкус и цвет

— А что вообще в вашем представлении есть красота?!

— Хм… — задумался поэт. — Я привык смотреть на красоту под двумя углами: под одним я вижу бабочку или цветущую нимфу с пылающим взором и смущённо зардевшимся лицом, со вздымающейся жемчужной грудью и в венке из бархатных фиалок. А под другим — то же самое создание, такое же юное и совершенное, но застывшее в объятиях воды. И, как подобает белоснежной лилии, среди золотых и багряных листьев…

— Ох уж эти поэты! Всё пытаются приукрасить какими-то причудливыми и до неприличия загадочными метафорами! — с усмешкой и — как показалось юноше — не без доли зависти съязвил Добрячков. Так как ныне уважаемый профессор некогда хотел творить художества не хуже.

— Хорошо, а вы как её представляете?..

— А чёрт её знает! Да и надо ли вообще определять? Такие попытки, знаете ли, обычно скверно заканчиваются. Возьмём хотя бы тот древнегреческий миф об Актеоне!

— О ком, о ком?! — не расслышав, переспросил молодой человек.

— Ну о том витающем в облаках охотнике, который стал жертвой этой самой красоты. Кстати, как ни парадоксально, в виде того, на кого он всегда охотился. Ирония, не правда ли?! А всё из-за навязчивой идеи приоткрыть тайный занавес. Вы тоже на это претендуете?..

— Ах, вон вы о ком! Ну, здесь я затрудняюсь ответить…

— А я могу сказать вот что: к чему гоняться за небесным или воображаемым, если есть вполне себе земное, доступное? А?! А ежели долго подавляешь в себе желание, рискуешь, в конце концов, сгореть в собственном аду… — неожиданно выкинул софист, прищурив левый глаз. — Это я вам говорю точно! Да и потом жизнь-то у нас одна, а легкокрылая молодость, которую вначале никто не ценит, — единственная, между прочим, ценность… Да, да, юноша, именно единственная! Преходящая молодость — это всё, что у нас есть или когда-то было… Так что рвите, как говорится, цветы, пока не поздно… а то, знаете ли, такая красота имеет свойство увядать!

— Мы говорим с Вами совершенно на разных языках!

— Товарищ… как там вас, Салманский?.. — гнусаво спросил профессор. — Возможно, я скажу вам сущую банальность, но выражаться красиво в наш век… это то же самое, что говорить с кем-то на незнакомом ему языке… Вам-то хорошо, удобно, а для вашего собеседника — бред сумасшедшего. Знаете, это как читать совершенно непонятную книгу, в которой всё складно и красиво, но при всём, так сказать, смысловом многообразии и стилистическом жонглировании чего-то в ней всё-таки не достаёт.

Другое дело, когда мы берём с полки простую, незамысловатую, как девицу, книжонку, в общем говоря, открытую для всех и вся — конечно, не без балагана, не без бульварщины, иначе это не было бы так интересно. Тут уже, надо заметить, совсем иной эффект, как говорится, аж дух захватывает! Эх, эх… а о чём грезите вы?! Дурной тон… дурной, голубчик! Вам любой об этом скажет! Да и вообще в наши дни принято выражаться как можно проще, без всякого, так сказать, тумана. Вам же, наверное, известно высказывание «Бытие определяет сознание»?!

— Благодарю. Было очень интересно… Но я придерживаюсь иного мнения! — сухо ответил студент.

Глава 19. О мастерстве и затворничестве

— Художник не обязан быть мастером. Однако он не может к этому не стремиться. Помнится, и Мандельштам в своё время говорил: «Нам не нужны моцарты, нам нужны сальери…»

— Стало быть, вы стремитесь к мастерству? — перебил профессор студента, а затем едва слышно прошипел: — Дилетант несчастный!

— Вы что-то сказали? — переспросил поэт, погружённый в свои мысли.

— Я сказал, что вы точно Дант печальный!

— Ну да… Впрочем, на успех маэстро я даже не рассчитываю, зная ту достопочтенную публику, о которой вы мне поведали… Иначе говоря, либо ты честно и самозабвенно служишь Искусству, как святыне, либо вовсе убиваешь в себе Художника, поскольку стремишься лишь угодить никчёмным, пустым людям.

— Ну что за вздор!

— Почему вздор?!

— Ну потому, что ваше мастерство никому не нужно. Это раз! Во-вторых, я бы на вашем месте не был столь категоричным в отношении публики. Не гнушайтесь её так, она вам ещё может пригодиться. Да-да, эти, как вы выразились, «пустые людишки» способны вас превознести! Правда, придётся во всём им потакать, подкидывать, так сказать, какие-нибудь объедки, мосолки… Это потакание должно стать для вас чем-то вроде религии, но это не так страшно! Гораздо страшнее остаться непризнанным. Не так ли?!

Какое-то время студент не находил, что ответить, и просто отрешённо смотрел на облетающий сад, пока ироничный профессор курил папиросу, периодически кашляя и хохоча. Очевидно, этот хохот в нём вызывало наивное красноречие юного поэта.

— Мне не смешно, — выдавил наконец Салманский, — когда маляр негодный

Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

Мне не смешно, когда фигляр презренный

Пародией бесчестит Алигьери*. —

Настоящий творец… настоящий человек… — продолжил он, — всегда будет выше этого! Ему ни к чему оглядываться на других… История помнит немало великих имен, так или иначе связанных с затворничеством.

Например, художник-символист Гюстав Моро или американская поэтесса Эмили Дикинсон. Для такого человека религия — это Искусство, а Искусство — это особые линзы, в которых нуждаются отнюдь не многие, а что до большинства, то оно, к удивлению этих самых немногих, уверено в своей абсолютной зрячести. Этакая претенциозная посредственность, которая уже свидетельствует о наличии болезни. А со временем они неизбежно начинают страдать либо дальнозоркостью, либо близорукостью.

— Ах, как впечатляет! Прямо-таки вырисовывается «великое искусство». Хотя, по мне, человек на это и вовсе не способен из-за того, что в современном мире есть место одному ширпотребу, завёрнутому в блестящий фантик. А открой его — и там копия без оригинала, этакая людская пустыня!

А на самом деле всё куда проще. Человек просто устал быть человеком, он, как неудачный эксперимент, готов принять