Но всё возможно ли забыть? Всё возможно ли вычеркнуть из жизни?!
С того дня Соломон не находил себе покоя. Вся мудрость мира казалась ему настолько ничтожной, что он начал тяготиться ею.
Отныне глупость — величайшая из блудниц — владела его глухим и чёрствым сердцем. Желая хоть как-то забыться, он стал набирать в свой гаремный полк иноплемённых жён. Угождая их прихотям, он воздвигал жертвенники Молоху, Астарте, Хамосу и иным языческим богам.
Однако ничто не могло даровать ему, правителю Израиля, утешение и затмить память о девушке из виноградника, от которой неизменно веяло невинными цветами.
Даже умирал он с её именем на устах:
«Вернись, вернись, Шуламит!», — таковы были его последние слова.
***
Истина нас ужасает. Да-да, именно ужасает! И потому мы так упорно избегаем её, торопимся перейти на другую сторону дороги, дабы не столкнуться с ней лицом к лицу.
Чего мы только ни делаем ради того, чтобы скрыть свою зияющую пустоту, незначительность или даже ущербность. Как правило, эту дыру мы заполняем чем угодно: мнимой любовью, дешёвой дружбой или столь же дешёвым алкоголем, нелюбимой работой, суррогатным творчеством, религией, а также прочей мишурой, не имеющей, в сущности, никакого значения.
Важно только одно — одиночество. Но именно его мы и чураемся, потому что страшимся остаться наедине с собой, со своими мыслями, признаться себе в том, в чём никогда не признавались, а самое главное — перестать заниматься самообманом… Надо просто принять это состояние и научиться с ним жить. В противном же случае лучше просто сойти со сцены.
Кстати, говоря о сцене, хотелось бы немного сказать об актёрах.
Есть актёры театра, а есть актёры жизни. На первый взгляд, между ними нет никакой принципиальной разницы, но на самом деле это не так. Если актёр театра вынужден играть свою роль публично, независимо от того, выступление это или репетиция, он рано или поздно добивается признания, известности. Актёра жизни же обычно не замечают, поскольку вся его игра происходит incognito, исключительно в его голове. Но если и случается кому-то раскрыть этого таинственного любителя ярких образов, то это открытие, как правило, не умещается в сознании. Его никогда не воспримут всерьёз, а, стало быть, он обречён натыкаться на стену непонимания, казаться безумцем или, в лучшем случае, безобидным чудаком, желающим прожить жизнь за какого-нибудь героя, подобно Дон Кихоту. В сущности, Салманский и был таким актёром жизни. Он смотрел на своего героя так, как если бы и вправду мог поменяться с ним местами, сыграть его роль, прожить, если угодно, его жизнь, а не терять время на ту посредственность, которой он всё чаще себя ощущал.
Вот и теперь Салманский лежит в камере и отрешённо смотрит на стену, а точнее, на завешенный паутиной угол комнаты.
В который раз он думает, что смысл жизни начинает приоткрываться ему в каких-то пугающих озарениях, этюдах… Кажется, он отравлен этими ужасными помыслами — даже сама мысль о сне представляется ему безумной.
Но всё же он засыпает.
А между тем всё та же жемчужина плывёт по ночному бархату и сквозь решётку окна льёт на его лицо бледное, но прекрасное сияние.
Салманский, словно под гипнозом, поднимается с постели и медленными шагами направляется к окну, от которого исходит пьянящий аромат.
В густом тумане он видит свою возлюбленную, скользящую по облачной лестнице, и прозрачную, словно стекло, дверь, ведущую на балкон. Чувствуется дуновение южного ветра. Дверь приоткрывается, и слышится шум волн. Кажется, что девушка совсем рядом.
Юноша идёт к ней, но она исчезает, не оставляя ему, бедному, ничего, кроме как сброситься с этого самого балкона.
