«Почему, — думала она, — к гениальному человеку не поспешит женщина любящая, богатая, красивая, почему не станет его рабой, как таинственный паж в поэме «Лара»[31]?» Как видите, она прекрасно поняла «pianto», пропетый английским поэтом устами Гюльнары[32]. Она восхищалась поступком молодой англичанки, которая сама предложила себя в жены Кребильону-младшему[33]. История Стерна и Элизы Дрэпер[34]составляла счастье и смысл ее жизни в течение нескольких месяцев. Воображая себя героиней подобного романа, она не раз разыгрывала прекрасную и возвышенную роль Элизы. Чувства, так восхитительно выраженные в этих письмах, вызывали на ее глазах слезы, которых, как говорят, недоставало у остроумнейшего из английских писателей.
Некоторое время Модеста жила тем, что стремилась понять не только дух произведений, но и характер своих любимых писателей. Гольдсмидт[35], автор «Обермана»[36], Шарль Нодье[37], Матюрен[38], самые несчастные и самые обездоленные, были ее кумирами. Она угадывала их боль, постигала их жизнь, где лишения забывались за созерцанием прекрасного, она расточала перед ними все сокровища своего сердца. Она рисовала себе, что создает жизненное благополучие великих художников, мучеников своего таланта. Это благородное сострадание, это полное приобщение к мукам творчества, этот культ гения — одна из редчайших причуд женской души. Это как бы тайна между ней и богом, ибо здесь отсутствует всякий внешний блеск, нет ничего, что бы могло тешить тщеславие, которое является во Франции могущественным побудителем большинства поступков. И вот третий период духовной жизни Модесты породил у нее сильнейшее желание проникнуть в тайну высокого, выходящего из ряда вон существования, познать движущие силы мысли, скрытые несчастья гения, понять, кто он такой, чего он хочет. Таким образом, взлеты фантазии Модесты, блуждания ее души в пустоте, настойчивое желание приподнять завесу будущего, нетерпеливое стремление отдать весь свой запас любви избраннику, благородство ее представлений о жизни, твердое намерение лучше страдать в горних сферах, чем погрязнуть, подобно г-же Миньон, в болоте провинциальной жизни, ее решение оставаться чистой, уважать семейный очаг и вносить в него одну только радость — весь этот мир чувств нашел, наконец, воплощение. Модеста решила стать подругой поэта, художника — словом, подругой человека, стоящего над толпой; она хотела избрать его сама и отдать ему свое сердце, свою жизнь, свою безмерную нежность, свободную от беспокойств и огорчений страсти, но лишь после того, как изучит душу своего избранника. Этот прекрасный вымысел приносил ей вначале одну радость. Безмятежное спокойствие царило в ее душе. На лице появился легкий румянец, и она стала восхитительным и возвышенным олицетворением Германии, стала славой Шале и гордостью г-жи Латурнель и супругов Дюме. С этого времени Модеста начала вести двойное существование. Она смиренно и с любовью занималась повседневными мелочами и как будто надежно держала в границах свой поэтический порыв к идеалу, она уподобилась картезианским монахам, которые трудятся и распределяют по часам свой день, дабы молитвой совершенствовать душу. Все великие умы принуждают себя к какой-нибудь механической работе, стремясь лучше овладеть своей мыслью. Спиноза шлифовал стекла для очков. Бейль вел счет черепицам на крыше, Монтескье огородничал. Когда тело обуздано, душа может спокойно и уверенно расправить крылья. Итак, г-жа Миньон, которая читала в душе своей дочери, была права. Модеста любила и любила той редко встречающейся и непонятной платонической любовью, которая есть не что иное, как первая девичья иллюзия, самое утонченное из всех человеческих чувств, сладчайшая отрада сердца. Она пила капля за каплей из источника неведомого, невозможного, из источника грез. Она любовалась синей птицей[39], той птицей, что живет в мире девичьих грез, что поет где-то далеко-далеко, порою появится на мгновение, но никогда не дается в руки, и никакая стрела не может ее настигнуть; волшебное ее оперение сверкает и переливается, ослепляя взор, как драгоценные камни, но она навеки исчезает, как только действительность, эта отвратительная гарпия, появится в сопровождении свидетелей бракосочетания и господина мэра. Черпать в любви всю ее поэзию, не видя возлюбленного! Что за изысканное наслаждение! Что за безумный, что за необузданный полет фантазии!
Вот тот ничтожный, нелепый случай, который решил судьбу нашей героини.
Однажды Модеста увидела в витрине книготорговца литографированный портрет Каналиса, любимейшего своего поэта. Вы знаете, сколь лживы обычно эти изображения, изделие грязных спекулянтов, которые пользуются физиономией знаменитого человека с такой беззастенчивостью, словно это обыкновенный товар. Итак, Каналис был изображен в достаточно байронической позе и являл восхищенному зрителю откинутые назад кудри, обнаженную шею и непомерно высокое чело — отличительный признак всякого уважающего себя поэта. Нет сомнения, что чело Виктора Гюго заставит подбрить столько же лбов, сколько будущих маршалов погубила слава Наполеона. Лицо Каналиса, изображенное красивым и благородным ради коммерческого расчета, поразило Модесту; в тот день, когда она приобрела этот портрет, вышло в свет одно из прекраснейших произведений д'Артеза. Пусть Модеста проиграет в глазах читателя, но, признаемся, она долго колебалась, не зная, на ком остановить свой выбор: на знаменитом поэте или на знаменитом прозаике. Но, может быть, оба эти прославленных человека уже связаны, оба женаты? Модеста первым делом обеспечила себе содействие Франсуазы Коше, которая служила еще у несчастной Беттины-Каролины и вернулась вместе с ней из Парижа. Она поселилась в Гавре, и г-жа Миньон с г-жой Дюме всегда охотно брали ее для поденной работы. Модеста привела к себе в комнату эту девицу, в достаточной степени обойденную природой, и поклялась ей, что никогда не доставит ни малейшего огорчения своим родителям и никогда не преступит границ дозволенного; кроме того, Франсуазе было обещано выплатить по возвращении Шарля Миньона сумму денег, вполне достаточную для обеспеченного и спокойного существования, при том условии, понятно, что она нерушимо сохранит в тайне услугу, о которой ее просят. Что же это за услуга? Да пустяки, вещь самая невинная. Модеста потребовала от своей сообщницы только одного: чтобы та отправляла ее письма и приносила с почты те, которые будут приходить на имя Франсуазы Коше. Заключив этот договор, Модеста тут же написала вежливое, короткое письмецо Дориа, издателю Каналиса, и просила сообщить ей, в интересах самого великого поэта, женат он или холост, и попросила прислать ответ на имя Франсуазы Коше, — Гавр, до востребования, Дориа по своей природе был неспособен серьезно отнестись к подобному посланию и ответил письмом, над составлением которого потрудились пять или шесть журналистов, причем каждый внес в него свою долю остроумия.
