копеек за фунт. Ценность сублейтенанта Замфира включает всю его будущую жизнь: должности, карьеру, солидное жалование, фамильное состояние, которое он унаследует и преумножит, его женитьбу, его детей, их светлое и счастливое будущее. В итоговую цену войдут все обеды в дорогих ресторанах, все украшения и туалеты, которые он подарит жене, все подарки, которые найдут его дети под ёлкой. Безусловно надо посчитать поездки на Ривьеру и в Висбаден, подлинники картин в их доме на Хэрестрэу, редкие манускрипты в библиотеке отца. И будущее авто, которое Замфир твёрдо решил купить после войны, тоже необходимо учесть. Разве можно сравнивать ценность жизни Василе с безрадостным и бесцельным существованием простого бедняка, как эти сербские добровольцы? Конечно, тому проще идти на смерть: у него ничего нет и почти точно не будет. Его существованию и правда полтора червонца — красная цена".
Одновременно потрясённый и успокоенный этой мыслью, Замфир убрал руку от глаз и увидел свой флакон, опустевший на треть.
За ужином он был угрюм и задумчив. Амалия даже спросила, не заболел ли господин офицер. Замфир ответил односложно, что ей не стоит беспокоиться, потом ушёл в свою комнату. Не раздеваясь, он упал на кровать, подхватил с тумбочки томик стихов Эминеску и открыл наугад.
"Зачем тебе умирать?" — прочитал Василе. Он не любил стихи, но знал многие наизусть. Романтические, возвышенные, пугающие, трагичные, каждая строфа — для своего случая, и каждый раз не в строку. Мама вспоминала, как кружилась её голова, когда папа читал ей Бальмонта.
"Ты вся — безмолвие несчастия,
Случайный свет во мгле земной,
Неизъясненность сладострастия,
Еще не познанного мной…" — проникновенно, вполголоса декламировала она, незряче глядя в левый угол гостиной, потом переводила глаза на отца, и они сверкали ярче хрустальных подвесок на люстре. Василе пытался добиться такого же блеска в глазах знакомых барышень, но они оставались равнодушны и к изящной испорченности декадентов, и к зловещему драматизму новых романтиков.
Сборник поэзии Эминеску Замфир купил в Галаце перед тем, как отбыть в Казаклию. Румынские войска наступали в Трансильвании, подданные королевства, и юные барышни особенно, испытывали небывалый патриотический подъём. Рассудительный Василе начал обновлять репертуар творениями румынских поэтов, а потрёпанную тетрадь с выписанными стихами для обольщения отложил до лучших времён. На новом месте службы он надеялся стать центром интереса местного общества, всю дорогу примерял образ пресыщенного жизнью столичного фата, снисходительно-патриотичного и умеренно-демократичного, а когда приехал, понял, что демонстрировать этот притягательный образ не перед кем.
"Не красавица ты, Марта…" — прочитал Василе.
"Не красавица ты, Виорика," — повторил он про себя.
Его чувства к дочери Сырбу постепенно менялись. Вначале — это была не лишённая приятности, но всё же грубая деревенская девчонка. Потом он нарёк её гимнастическим снарядом, на котором он сможет отточить своё искусство соблазнения, но вот беда: решиться подойти к этому снаряду ему никак не удавалось. Наблюдая каждый день её живое, беззаботное личико, милую улыбку, белые, похожие на полупрозрачный фарфор, зубки, он находил в ней всё больше и больше привлекательного.
"Есть иные покрасивей, поумней и побогаче, только в мраморе студёном нет и проблеска души…" — подсказал ему Эминеску.
Да, Замфира притягивала её детская свежесть, наивная непосредственность. Он вспоминал бухарестских девиц с холодным взглядом из-под полуопущенных век, и рядом с Виорикой они показались ему безжизненными мумиями. Он скосил взгляд в книгу.
«…мне, когда груди высокой наслаждаюсь сладким пленом…»
Как выглядит женская грудь, Замфир знал только полотнам живописцев эпохи Возрождения и затёртым порнографическим карточкам, гулявшим на офицерских курсах, а какая она на ощупь, мог только догадываться.
Василе закрыл глаза и представил Виорику, её шею, особенно притягательную, когда головка приподнята и чуть повёрнута в сторону, впадинку у основания, мягкую границу незагорелой кожи, спрятавшуюся в таинственном полумраке выреза. Он перебирал эпитеты и метафоры, которые могли бы описать её нежную белизну, но ни первый снег, ни морская пена не подходили. Скорей, она была цвета топлёного молока или даже сыра моале, его головка лежала сейчас на кухонном столе. Такой цвет, тёпло-сливочный, подходил больше всего, и на ощупь, наверное, грудь Виорики будет похожа — такая же мягкая и одновременно упругая. Подбирать гастрономические сравнения для девичьих прелестей — пошло, но жизнь и сама штука пошлая и примитивная, как сказал Сабуров. Василе мысленно положил руки на её обнажённую грудь и почти ощутил, как вжимаются в ладонь две разваренные фасолины. Неспроста были все эти кулинарные метафоры — в животе сублейтенанта забурчало.
За ужином ел он мало и без аппетита — из головы не выходила опустевшая фляга с мылом. Как ни пытался он себя убедить в нелепости своих страхов — ничего не получалось. В ушах звучал голос Маковея: "Как закончится — умрёт!", в нём ржали кони, под треск костра шуршали цветастые юбки, звенели мониста, как бубенцы на лошади, впряжённой в катафалк.
На кухне, на подоконнике стояла большая глиняная миска с плачинтами, накрытая чистым рушником. Замфир натянул войлочные чуни и бесшумно выскользнул в прихожую. У Виорики было тихо. Он тихо прокрался мимо спальни Маковея и Амалии и занёс уже ногу над кухонным порогом, как услышал приглушённые всхлипывания. За дверью хозяйской спальни тихо плакала Амалия. Замфир замер, прислушиваясь. Заскрипели половицы под тяжёлой ногой, и Василе похолодел, но Маковей ходил по комнате, не приближаясь к двери.
— Ну не реви ты, — непривычно ласково сказал он. — Там больше половины осталось, на какое-то время хватит, а там… — Маковей красноречиво помолчал. — Не в моей воле.
— Неужели нигде нельзя достать? — сдавленно спросила сквозь рыдания Амалия.
— Лазареску сказал: всё идёт на нужды фронта. Может, в Яссах есть, но он туда поехать не может.
При упоминании Лазареску волосы на затылке Замфира зашевелились. Сомнений больше не было: он стал жертвой цыганской ворожбы. Василе хотел уже ворваться в спальню Сырбу и потребовать объяснений, но представил, как он, образованный человек, офицер королевской армии, признаётся в своих суевериях.
"Не существует никаких проклятий!" — не слишком уверенно сказал себе Василе и, больше не скрываясь, зашёл на кухню. Зажёг свет, налил молока в кружку. Только сел за стол с остывшей плачинтой, скрипнула дверь и в проёме появился Маковей.
— Что, не спится, господин сублейтенант? Переживаете, небось, понимаю, — ехидно сказал он. — Пока ваши товарищи на фронте гибнут, вы пироги в тылу лопаете.
Кусок натурально застрял в горле у Замфира. Пока Василе, с пылающими ушами, пытался его протолкнуть и дать отпор, Маковей повернулся к нему спиной и скрылся в спальне. Хлопнула дверь.
