словами, — задумчиво сказал пан Беганек, — если жена этого человека вовсе не чувствует себя хорошо, а дела его идут плохо, он все равно должен Отвечать, что все в порядке?
На приветственные вопросы — только так. Об огорчениях и неудачах говорят после окончания церемонии приветствия, в беседе, которая, как правило, возможна только между более близкими знакомыми.
— Значит, при торжественном приветствии все хорошо: и в делах везет, и жена чувствует себя прекрасно, а через минуту, в разговоре, все скверно: и жена больна, и с работы его выгнали. Да ведь это смешно!
— По нашим представлениям, это, конечно, смешно, — рассмеялся мосье Бернар. — Но вы ведь знаете: в каждой стране свои обычаи. Впрочем, этот эфиопский ритуал, может быть, гораздо лучше, чем привычка сразу же, с первых слов изливать на собеседника жалобы по поводу всех семейных неприятностей и забот.
Вынув из кармана свой зеленый блокнот, пан Бега-пек начал с увлечением что-то записывать. Павел воспользовался паузой.
— Может быть, оставим в покое эти эфиопские приветствия, — сказал он нежнейшим голосом, бросая убийственные взгляды на меня и референта. — Вы замучаете мосье Бернара, а нам нужно еще немного побеседовать о делах. Я сейчас поеду в его контору, а вам советую возвращаться в отель. Того и гляди, начнется ливень.
Павел и мосье Бернар уехали на автомобиле, а мы остались на центральной площади. Солнце уже не светло, небо затянуло тучами, стало мрачно и холодно.
— Что будем делать дальше? — спросил я у референта. — Похоже, что Эфиопис готовит нам очередной сюрприз.
В ответ пан Беганек состроил страдальческую гримасу и сказал, что чувствует себя «как-то странно». Должна быть, его здоровью повредила прогулка без шляпы.
— А что у вас болит? — поинтересовался я.
— Голова и сердце.
— А где, в каком месте?
Референт сделал рукой неопределенное круговое движение.
— Пан Беганек, ведь это желудок, а не сердце.
— В Африке все болезни начинаются с желудка. И пожалуйста, не обращайтесь ко мне постоянно: «пан Беганек, пан Беганек». Почему все должны знать мою фамилию?
— Но здесь нет никого, кто понимал бы по-польски, одни эфиопы…
— Ну и что, что эфиопы? Всегда спокойнее — без фамилий.
— А как же мне вас называть?
— Можете говорить: пан Альбин. Вы ведь видели в паспорте — это мое христианское имя.
— Так что же, пан Альбин, мы будем делать дальше? Если вы нездоровы, нужно вернуться в отель.
— Нет, походим немного по городу. Как только я вижу что-нибудь интересное, мне сразу становится лучше.
По-видимому, недуг пана Альбина не был слишком тяжелым, потому что он довольно резво перебежал на другую сторону площади, увлекая меня за собой. Мы вошли в одну из узких торговых улочек и сразу наткнулись на нечто весьма интересное. Интуиция не подвела референта.
Здесь было множество лавчонок и портняжных мастерских, перед которыми стояли сколоченные из досок столы со швейными машинками на них. Работавшие тут же портные подрубали края длинных белых хлопчатобумажных шалей, служащих одеждой как для женщин, так и для мужчин. Над лавками на длинных шестах висели сотни белых брюк с узкими штанинами, точно таких, какие мы видели почти на всех прохожих. Улочка была чем-то вроде ателье готового платья для жителей Аддис-Абебы.
— Минутку, друг мой, сейчас мы выясним, как называются эти брюки и шали, — сказал пан Беганек.
— Интересно, как вы это сделаете, не зная ни одного амхарского слова?
Пан Беганек подмигнул и сделал чертовски хитрую мину:
— Сейчас увидите. Беганек не с такими делами справлялся.
Подойдя к одной из лавок, референт схватил за штанину висевшие на шесте брюки, тряхнул ими несколько раз и, пристально глядя на продавца, издал какой-то утробный звук, в котором ясно слышалась вопросительная интонация. Продавец-эфиоп, сообразив, чего хочет белый иностранец, произнес с улыбкой одно слово: «сури».
Брюки называются «сури», — торжественно возвестил Великий первооткрыватель. — Видите, до чего простой язык, этот амхарский. А сейчас узнаем, как называются шали.
Окрыленный успехом, пан Беганек подошел к столу, за которым портной только что закончил работу. Не долго думая, он решительно схватил шаль, но, очевидно, потянул слишком сильно, потому что весь кусок материи длиной в несколько метров внезапно оказался на земле.
Рассерженный портной с криком вскочил из-за стола, но, увидев европейца, сразу изменил тон. Подняв ткань с земли, он развернул ее во всю длину перед референтом и стал что-то быстро говорить по-амхарски. В его речи несколько раз прозвучало слово «шамма»[15].
Пан Беганек был страшно напуган тем, что натворил. Он стоял с растерянным видом и покорно поддакивал всему, что говорил красноречивый портной. И вдруг произошло нечто совсем неожиданное: ободренный кротким поведением моего друга, эфиоп внезапно накинул на него поднятую с земли шаль и одним движением задрапировал ее вокруг шеи Беганека на эфиопский манер.
Это было великолепно — референт Альбин Беганек, преобразившийся в эфиопа! Но главному действующему ищу такое перевоплощение пришлось не по вкусу. Он начал метаться и вырываться и делал это до тех пор, пока стеснявшая его движения шаль не разорвалась ионолам. Вот тут-то и разверзся настоящий ад! Вокруг нас сгрудилась вся улочка, крик поднялся ужасный, и громче всех вопил пострадавший портной. В потоке непонятных амхарских слов то и дело слышалось уже знакомое нам слово «шамма». Сомнений быть не могло — именно так называлась разорванная моим другом белая шаль.
— Ничего не поделаешь, пан Альбий, — сказал я, — надо платить за обучение. Доставайте-ка доллары, а то будет плохо.
Референт схватился за живот и со стоном проговорил, что чувствует себя с каждой минутой все хуже. Но на эфиопских портных это не произвело ни малейшего впечатления. Напротив, они закричали еще громче, а сам пострадавший стал дергать фотоаппарат, пытаясь сорвать его с шеи моего несчастного друга.
Медлить было нельзя. Пан Беганек со стоном достал свои карманные деньги. При виде банкнотов все на мгновение притихли. Но, когда референт протянул пострадавшему всего лишь один доллар, снова поднялся страшный крик. Пан Беганек быстро добавил еще один. Но и это не удовлетворило владельца испорченной шаммы. Портной успокоился только тогда, когда ему были: вручены четыре доллара. Это довольно крупная сумма, из чего мы заключили, что готовое платье в Аддис-Абебе не принадлежит к числу дешевых товаров.
После того как мы заплатили за шамму, настроение портных совершенно изменилось. Вокруг нас засияли приветливые улыбки, а владелец шаммы, сделав из нее аккуратный сверточек, чуть ли не силой затолкнул его под мышку референту. Провожаемые радушными поклонами, мы поспешно удалились с роковой улочки.
К сожалению, наши неприятности на этом не
