существует лишь как элемент структуры власти:
Провинция – это слово столицы об окраинных землях, взгляд (и указующий жест) из центра и сверху вниз. Он может быть и презрительным, и снисходительным, и даже до слезы умиленным, диспозиция отношений от этого не меняется… Ведь провинция не субстанция, а всего лишь атрибут имперской структуры пространства [Абашев и др. 2000].
Оксидентализм же, со своей стороны, выворачивает этот взгляд наизнанку, приписывая Западу объективизацию и подавление и воспринимая его как «лишенную корней, космополитическую, поверхностную, тривиальную, материалистическую… цивилизацию» [Buruma, Margalit 2004: 8][21]. Оксиденталистские взгляды не являются прерогативой исключительно маргинализированных групп третьего мира; они часто присущи и городским интеллектуалам, которые в обществе рационализма и массовой коммерции чувствуют себя вытесненными на обочину и обращаются к идеализированному, пусть зачастую и воображаемому, духовному прошлому своей нации. Эта опора на культурные конструкты, на эссенциализацию широких явлений в целях сдерживания и контроля, позволяет ориентализму и оксидентализму сосуществовать в дискурсивном пространстве национализма: оба они опираются в своем конструировании идентичностей на образы Другого.
Официальная легитимация провинциального мифа подтверждается эмпирическими данными: они показывают, что поддержка действующей власти исходит преимущественно из маленьких бедных городов, зависимых от государственных субсидий. Лев Гудков интерпретирует опросы общественного мнения как основание для вывода – особое внимание власти к регионам свидетельствует об осознании, что поддержку относительно зажиточного, образованного населения крупных городских центров она уже утратила [Гудков 201 б][22].
Экономические реформы 1990-х годов оказались напрямую связаны с применением западных экономических и политических моделей. Неудивительно, что опросы общественного мнения выявляют массовые националистические и антизападные настроения: результаты Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) показывают, что «нерусский» занимает первое место в списке негативных терминов, включающем также «капитализм», «коммунизм» и «Запад» [Гудков 2004в; Соловей 2006]. Действительно, опросы показывают, что капитализм и даже демократия – понятия для россиян малопривлекательные[23]. Анализируя и суммируя результаты опросов 2009 года, Н. П. Попов пишет: «Все больше людей считают, что в движении к величию России мешает Запад». Далее он отмечает, что
…достоинства и преимущества русского национального характера перед национальными чертами Запада продолжают оставаться важной составляющей русской национальной идеи. <…> Основное отличие русского национального характера от качеств западных людей, по мнению населения, – это широта натуры, доброта, душевность и благородство русских людей в противовес жадности, эгоизму и расчетливости, бездушию людей западных [Попов 2009].
Среди негативных черт, присущих западным людям, лидируют, по оценкам россиян, «любовь к деньгам, высокомерие, эгоизм и бессердечность». Больше половины опрошенных считают основными качествами русских людей «доброту, честность, искренность» (41 %), «душевность, благородство, порядочность» (26 %).
Однако те же опросы показывают, что эти самые русские, столь выгодно отличающиеся от жителей Запада и обладающие «типично русскими» положительными качествами, обитают за пределами российского центра. И они не любят москвичей: опрос 2012 года показал, что две трети россиян не любят жителей столицы, а почти половина считает, что Москва процветает за счет регионов[24]. Опросы Всероссийского центра изучения общественного мнения показывают высокие показатели уровня враждебности к москвичам (24 % в 2004 году, 63 % в 2006 году и 59 % в 2013 году) [Мозговая 2006; Маянцева 2013]. Судя по интернет-сайтам и блогам, жители российской глубинки считают, что Москва стягивает к себе все богатства страны, а также ее экономические и культурные ресурсы, и живет за счет других регионов. По причине растущего в Москве числа рабочих-мигрантов они считают ее «нерусским» городом[25] и описывают москвичей теми же отрицательно окрашенными эпитетами, что и жителей Запада: «самовлюбленные, высокомерные и жадные», «гордые и высокомерные», «жадные и скупые»[26]. Москвичи, в свою очередь, сводят свои характеристики провинциалов к традиционным представлениям о недостаточности образования, вкуса и манер[27].
Разумеется, эти цифры мало говорят о настоящих качествах москвичей или жителей провинциальных Саратова, Воронежа или Твери. «Бездушная» Москва – такой же культурный миф, как и «душевные» российские провинции[28]. Однако сам накал этого обмена мнениями подтверждает изменение статуса Москвы: некогда представлявшая Россию на символическом и метонимическом уровне, теперь она все чаще идентифицируется с кругом понятий, характерных для концептуальной сферы Другого. Москва стала для остальной страны тем, чем всегда был Запад, – предметом зависти, желания или даже возмущения. Заменяя традиционные иерархии новыми, теми, которые позволяют переосмыслить характерные черты провинции в позитивных терминах, отличающих их от столицы, провинциалы видят и выражают свои отношения со столицей языком ресентимента.
В результате отношения между провинцией и столицей повторяют отношения между Россией и Западом, хотя тут имеется принципиальная разница: провинция, в отличие от западного Другого, знакома и управляема. Провинциал, назначенный Другим, может вызывать и презрение, и благоговение; его можно дискурсивно втиснуть в шаблон объекта гегемонистского контроля и ориенталистских фантазий или воплощения мечты золотого века и залога светлого будущего. Как проправительственная интеллигенция, так и политическая оппозиция обращаются к идее провинции, чтобы прояснить положение дел в России. И при этом, что особенно важно, противостояние «центр – провинция» представляется всем гораздо менее конфликтным, чем противостояние «Россия – Запад». Представители противоположных идеологических лагерей, судя по всему, сходятся во мнении, что антагонизм, подразумеваемый этой бинарной системой, потенциально легко развеять – словно речь идет о семейной вражде или ссоре между друзьями. Эти отношения имеют в своем распоряжении все механизмы социальной идентичности – социальную мобильность, конкуренцию и творчество. Провинциал в состоянии интегрироваться в московскую жизнь настолько, насколько Россия не могла и мечтать интегрироваться в «семью» западных стран. Провинциалы могут предъявить так или иначе обоснованные претензии на более высокое «качество жизни», а также сколько угодно спорных претензий на «моральное превосходство».
Три центральных элемента русской национальной идеи – провинция, столица и Запад – остаются замкнутыми в символической конфигурации, внутри которой ранжируются в соответствии с системой ценностей, рожденной ресентиментом и желанием пересоздать в воображении символическую географию мира – так, чтобы в нее можно было встроить «психологически удовлетворительную» национальную идентичность.
Эта тернарная структура радикально переосмысливает взаимосвязь ее составных частей в рамках новой символической географии, объединяя сильные антизападные настроения, культивируемые российской официальной пропагандой, и взгляд на провинцию как на хранилище русских нравственных норм. Запад следует рассматривать не как образцовую модель, а как нечто прогнившее, опасное или чуждое, в столице видеть город, зараженный западными агентами, а в провинции – воплощение тех черт русскости, что обеспечивают уникальное и передовое положение России в мире. Предлагая национальную идентичность, базирующуюся не на «мы – они», а на «мы – мы», тернарная структура способствует динамике
