за мной, или хотели стащить меня вниз. Моя грудь расширялась, вдыхая горный воздух, в голове прояснялось. Над долиною и ее обитателями неслись тучи, а я смотрел на сверкающую на солнце снежную вершину, куда вела моя тропинка. —————————
На четвертый день к вечеру————————————————————————
XXIV.
Был воскресный день, весною. По деревне разносилось церковное пение. Два грача сидели на ветках вяза, росшего у ограды кладбища.
— Сейчас пастор взойдет на кафедру, — сказал один из грачей.
— О чем он говорит? — спросил другой.
Два старых грача наклонили головы на бок и стали прислушиваться.
— Братья во Христе, — раздался голос пастора. — Господь говорит так: Я—путь, истина и жизнь; верующий в Меня будет жив, даже если бы он умер.
— Кто этот Господь? — спросила грачиха.
— Это великий черный, у которого маленькие черные находятся в услужении, — ответил грач.
— Но что там происходит внизу? Мне кажется, в церкви полная тишина!
Грач спрыгнул на нижнюю ветку, нагнулся и заглянул в церковное окно.
— Пастор нюхает табак, а молящиеся сидят на скамейках и кивают головами.
— Господи Боже, мне кажется, что они все спят!
Старые грачи засмеялись, и по деревне раздалось многоголосое карканье.
Вся стая поднялась с деревьев и стала кружиться вокруг церкви с таким адским шумом, что спящие проснулись от своего мирного сна, и пастор очнулся.
Но грачиная стая скрылась в полях, и молящиеся опять закивали головами, и снова послышался голос пастора:
— Братья во Христе, Господь говорит так: Я—путь, истина и жизнь; верующий в Меня будет жив, даже если бы он умер.
— Однако, меня начинает клонить ко сну, — сказал грач, снова усевшийся на свое прежнее место.
— Это весенний воздух действует таким расслабляющим образом, — заметила грачиха. — Если б можно было устроить небольшой послеобеденный отдых?
——————— то и возблагодарите Господа, — послышался голос из церкви, и старые грачи, спрятав голову под крыло, спокойно заснули.
И кроме голоса пастора не было слышно ни одного звука. В третий раз прозвучал его голос в безмолвии воскресного вечера:
— Братья во Христе, Господь говорит так:
Я путь — истина — и — жизнь.— Он стал делать между словами такие длинные промежутки, что чуть не потерял истины и хотел прямо подойти к жизни. Пастор должен был прополоскать свой рот от застрявшей там пыли целым стаканом воды.
Высоко на небе горело солнце. Оно бросило свои косые лучи сквозь церковное окно и, увидев благословенную паству, оно не могло удержаться от улыбки. Но тогда, точно по мановению волшебного жезла, вся заснувшая церковь покрылась роскошными, весенними цветами, а голое дерево, на котором спали грачи, окуталось в зеленое покрывало.
XXV.
Недавно я сел у большой дороги, чтобы изучать животное Lupus bidepis во всех его разновидностях. Раньше всех прошел человек средних лет из низшего сословия. Я окутал его тьмою, потому что страх подобен слизняку: при дневном свете он прячется в свою раковину и выползает из нее лишь при наступлении темноты. Мое средство тотчас произвело свое действие.
Путник то останавливался, прислушиваясь, затаив дыхание, и смотрел в темноту испуганными, полными ужаса глазами; то начинал прыгать, запыхавшись, еле переводя дух. Он пугал самого себя.
Если под его ногами хрустел сучок, он вскрикивал; стоило завозиться птице в ветвях над его головою, он припадал к земле. Но я разогнал тьму, и его залил яркий свет. Тогда он посмотрел вокруг диким взглядом, вытер пот с лица и, пристыженный, сошел с дороги.
— Это дитя, боящееся темноты, — сказал я самому себе.
Но с той стороны, куда исчез беглец, появилась толпа христиан, мужчин и женщин; все они имели вид преступников, мучимых злой совестью. Если кто-нибудь улыбался, то улыбка тотчас превращалась в гримасу, точно он вдруг вспоминал, что не имел права улыбаться. Когда мужчина проходил мимо женщины и нечаянно задевал ее, они оба боязливо взглядывали на небо, как будто желая удостовериться, не заметили ли их неприличного поведения.
Когда самец призывал в кустах свою самку, они оба пугались и творили крестное знамение.
Я сказал самому себе:
— Это больные души, отравленные чувством греха. Они сделали себе из него очки, и сквозь них весь мир представляется им искривленным и тусклым. Они отделяют свою изуродованную совесть от тела, рассматривают ее вне себя, дают ей образ и имя, делают ее своей заповедью, своим господином, своей моралью и богом. Они принадлежат к великой категории трусов, не надеющихся на самих себя. Слава — для них лишь пустой звук или греховное понятие. У них маленький череп и большая душа. Поэтому они трусы. Их трусость происходит от глупости.
Тогда приблизился третий тип Lupus bipedis. Подошедший принадлежал к людям, которых насчитываешь ровно двенадцать на дюжину. Он шел по дороге очень осторожно, точно при каждом шаге он что-то вспоминал, что-то должен был предусмотреть, выполнить какую-то обязанность, избегнуть ошибки. Он рассматривал каждый камень, прежде чем ступить на него, точно всегда боялся отдавить кому-нибудь мозоль. Он улыбался направо и налево, всем и никому, будто со всех сторон собирались его эксплуатировать. На его лицо постоянно набегала тень страха, точно он неожиданно вспоминал о поступке, которого не должен был совершать. Когда я нарочно зашумел, он вздрогнул и первым выражением его глаз был страх, затем его движения выразили нерешительность, он не знал, как ему поступить: униженно ли преклониться перед сильнейшим или гордо поднять голову перед слабейшим.
Тогда я сказал самому себе:
— Этот человек принадлежит к истинным трусам. Его страх происходит не от детского непонимания вещей, не от болезненности или глупости.
Он — трусливейший из трусов.
Он — ничтожнее всех, потому что он хочет употребить свою трусость себе на пользу.
Он — трус по расчету.
Трусость — сущность его трусости.
XXVI.
Моя улица была запружена народом. Все окна пестрели лицами. На всех были надеты маски, и все бросали мне бранные слова... И слова вырастали между уличных камней, по которым я шел, подобно крапиве; свешивались из окон, как колючие ветви. На небесном своде горело раскаленное добела полуденное солнце. Я шел с самого утра, и вся улица и самый горизонт были усеяны людьми с масками на лицах; люди кишели как мухи в навозе. Тогда я остановился, вытер пот со лба и сказал:
„Снимите маски, зубоскалы!
