уже звонят к заутрене, откройте свои псалтири и, примиренные, спойте старый стих:
«О, как прекрасно и чудно
Когда примиряются братья».
И я пошел дальше своей дорогой, в пустыню. Час спустя, я услышал первый залп. И я возрадовался в душе, потому что я сказал самому себе:
— Теперь гремит великий Вельзевул.
XXI.
Время прошло, и цель была достигнута. Я выслужил свои пять лет за Рахиль, и двенадцать дел были исполнены. Я осмотрел все сделанное и остался доволен. Тогда я почтил седьмой день отдыхом. Рахиль сидела у моих ног, и мое царство расстилалось передо мной, освещенное мирными лучами полуденного солнца.
С востока пришли три мудреца и сложили к моим ногам золото, ладан и смирну, слоновые клыки и шкуры северного медведя; в моих залах плясали арабские гоури. Но перед дверями моего дома я увидел длинный ряд мужей в белых шелковых одеждах с печатью молчания на лице. Каждый из них нес в левой руке серебряный ларец, и все они походили друг на друга, как один седой волос походит на другой; и мне казалось, что у них один только ларец, умноженный оптическим обманом.
— Кто вы? — спросил я у ближайшего, стоявшего у входа.
— Мы — твои грядущие дни, твои дни до самой смерти, и мы ждем здесь, чтобы по очереди, одному за другим, входить в твои залы, — ответил он и поклонился до самой земли, и все другие мужи, стоявшие сзади и тянувшиеся бесконечной вереницей до самого горизонта, тоже поклонились, будто кто дернул за невидимую нить, связывавшую их всех.
— А что скрываете вы в своих ларчиках? — спросил я опять.
— В них ноты того гимна, который будут исполнять каждое утро твои слуги в честь тебя, — отвечал белый муж. И он снова склонился до земли, и все другие последовали его примеру. И тогда мною овладела такая сильная и продолжительная зевота, что белые мужи задрожали как туман, разгоняемый ветром, и стены моей залы заколыхались, точно театральные кулисы, я вскочил с трона, взял посох, подзорную трубу, дорожную сумку и — проснулся.
XXII.
Была летняя ночь. Светила полная луна. Я пошел в лес. На открытом месте, между ольхами, я увидел бога Времени, покоящегося в лунном свете.
— Что ты ищешь в лесу в такой поздний час? — спросил он.
— У тебя такой задумчивый вид, и твой взор отуманен печалью.
— Я ищу лекарства людям, — отвечал я. — Человеческий род стал равнодушным, беспечным и бездеятельным, он потерял мужество. Можно быть беспечным, но это — беспечность от слабости; можно быть бесстрашным, но это — от фатализма; можно быть сильным, но это — сила от отречения. Я ищу волшебное растение, сок которого лишь один может дать людям радость существования, простое счастье бытия; он сделает их поступь легкой, душу — светлой. У людей зародятся великие мечты, они отвяжутся на великие предприятия. Я ищу спинной мозг, потерянный ими.
Бог молча улыбнулся, и его взор вперился в таинственно мерцавшую перед ним бесконечность. Мне казалось, что он смеялся, но, взглянув на него, я увидел, что его чело омрачено.
По всему лесу раздался гул и мрак окутал его; гул приближался, мрак становился плотнее, и в тусклой тьме колебалась фантастическая игра теней — неясных тел с огненными глазами, — и вдруг шум превратился в собачий лай, и на меня устремилась многочисленная стая собак. Я инстинктивно выпрямился и выхватил из-за пояса нож. Вдруг я услышал рядом с собой добродушный и тихий смех. Собачий лай смолк; мрак рассеялся, а лес, тихий и молчаливый, снова стоял передо мною, озаренный лунным сияньем, и на открытой луговине, между ольхами, покоился бог Времени с улыбкою на устах.
— Когда придет Время, — сказал он, — и человечество подобно тебе будет спрашивать о волшебном лекарстве и будет искать его, тогда я призову великую Опасность. Тогда человечество выхватит из-за пояса нож и, как ты, выпрямит свою спину, и тогда оно найдет свой потерянный мозг.
XXIII.
На поляне, со всех сторон окруженной горами, жили люди. Было лето. Светило солнце. Вечером я стал подниматься на гору и увидел, что на поляне одни кружились в хороводе, другие пили кофе на зеленой траве, третьи учили детей азбуке.
На другой день, к вечеру, я взобрался на гору, обходя ее кругом по спирали, и вскарабкался на выдающийся отрог, откуда я мог видеть расстилавшуюся подо мною долину. Там не произошло никакой перемены со вчерашнего дня: танцевали, пили кофе, учили детей азбуке. Я предложил жителям долины сопутствовать мне в моем восхождении по горам, туда, откуда простираются далекие виды. Но никто не ответил мне и, казалось, даже не слыхал моего голоса.
На следующий день я снова взошел на гору, обходя ее кругом по спирали, и взобрался на выступающий откос, находящийся над тем, с которого я накануне смотрел в долину. И внизу, в глубине, мне представилась та же картина, что и вчера, лишь с тою разницею, что предметы казались меньше.
Люди, увидав меня снизу, повидимому, рассердились: они насмехались надо мной, сыпали язвительными речами, бросали камни.
Я продолжал свой путь, и моя душа наполнилась сожалением, и я занялся придумыванием длинных комментарий к тексту: „Все понять — значит все простить“. И я переложил в стихи новую религию человеческих страдании.
На третий день, к вечеру, я снова взошел на гору, обойдя ее кругом по спирали, и встал на выступающий откос, который поднимался над теми двумя отрогами, где я был в предыдущие дни. Я взял камень и с силою бросил его прямо перед собою, и, несмотря на то, что гора, казалось, не мешала ему, он все-таки упал на гору. Я видел, как люди двигались на дне долины и, судя по их движениям, я понял, что они заметили меня. Но я находился на высоте птичьего полета, и поэтому они казались мне такими крошечными, что я не мог разглядеть, приветствуют ли они меня или же угрожают мне. Иные пытались вскарабкаться на нижние ступени гор, к тропинке, по которой я шел, но они казались мне не больше муравья. Я не обращал внимания на то, грозили ли они мне или манили меня; мне было все равно: лезли ли они на гору, чтобы следовать
