XXXII.
Существует в году один день, который я провожу в состоянии дремоты: это день моего рождения. Если бы я раскрыл глаза, то увидел бы, как расчленяется жизненная цепь, и я мог бы счесть каждое звено.
В сутках есть один час, который оставляет на моей душе гораздо более неприятный осадок, чем самое горькое лекарство во рту: это час, когда я иду спать, потому что я знаю, что ночью происходит то злое, которое никогда потом не излечишь; исчезает то, что, раз исчезнув, уже никогда не вернется, и когда я просыпаюсь среди ночи, я слышу время, несущееся в темноте над моей головой точно шумящий поток. Я читаю в книгах о вечно растущем одиночестве одного, о жизненном убожестве другого; я вижу вокруг себя людей, годы которых падают точно вышибленные зубы, и я сам оглядываюсь на пройденный мною путь и вижу пустыри и целые леса крапивы. Тогда я понимаю первопричину всего происходящего: не позволяй своим дням загнивать подобно гнилым плодам, которые ты должен бросить в сорную кучу; не позволяй им становиться ядовитыми растениями, расцветающими в твоей душе. Но сделай свои дни сверкающими и белыми, как юные женские тела. Облеки их в шелк и золото, и пусть они вечно окружают твое ложе и обвевают твою душу прохладой, и пусть с каждым заходом солнца умножается их число.
XXXIII.
Я шел по городу; на площадях и на перекрестках разговаривали прохожие. Я имел обыкновение никогда не опускать глаз, а смотреть на всех и каждого. Часто некоторые взглядывали на меня мимоходом, другие же задумчиво смотрели на своего соседа, продолжая свою беседу. Я не знал, говорили ли они обо мне, и не хотел пачкать своих пальцев об их грязь. Но недавно я различил косой, долгий желто-зеленый взгляд; я положил его на ладонь и собирался внимательно рассмотреть. Но не успел я еще отделить его в плавильной колбе моих мыслей от грязи, заключавшейся в этом взгляде, как услышал рядом с собой голос:
„В нем бес высокомерия“.
Я обернулся и посмотрел на того, который бросил желто-зеленый взгляд и произнес эти слова.
Он быстро повернулся ко мне спиной, но не успел скрыть своего платья, залитого желто-зеленым гноем. Подойдя к нему совсем близко, я сказал:
„Ты отворачиваешься, надеясь скрыть свое платье, испачканное твоей рвотой: слушай же меня. Что знаешь ты о высокомерии. Ты знаешь только один вид его — свое высокомерие и высокомерие твоих собратьев.
„Твое пламя раздувается вместе с ветром, и ты не можешь заставить его гореть, если кто-нибудь захочет потушить его хотя бы легким прикосновением пальца. В тебе жалкое трусливое высокомерие, ты обращаешься лбом вспять, а носом чуешь воздух, но внутри тебя живет дух Стыда, он кусает тебя и хохочет над тобой, и ты спотыкаешься на камни и падаешь в канавы. У тебя не истинное высокомерие; оно так же пристало к тебе, как жалкому оборванцу рыцарское одеяние. Но ты все-таки надеваешь эту одежду и хвастаешься ею, хотя сам не веришь, что заслужил ее. Оттого ты чувствуешь себя смешным и стыдишься.
„Что говоришь ты о гордости, раз ты не знаешь иной, кроме своей и своих собратьев? Что понимаешь ты в истинном великом высокомерии, которое превышает все чувства в мире? Оно звенит как настоящий металл и проясняет чело, которое сияет как море над солнечными лучами. Тот, кто испускает желтозеленый гной, никогда не поймет истинной гордости. Ты только передергиваешь плечами, когда тебя поносят словами более обидными, чем палочные удары по спине раба.
„Человек, обладающий истинным высокомерием, осмеливается предъявить на все „нет“, свое одинокое, упрямое „да“.
„Оно низвергает старые идеалы, точно они треснувшие глиняные горшки или дождевики, готовые лопнуть, „Что говоришь ты о высокомерии, когда ты никогда не знал, как чувствует себя человек, имеющий право быть гордым? Иди на рынок, к своим палаткам! Вернись к сплетням и пересудам на перекрестках улиц, но никогда не пытайся поймать солнечный луч в свою сеть.
„Высокомерие — это гордая девушка; она любит рыцаря, закованного в шлем, и латы“.
