и литературу, включил Грина в первоочередной список нуждающихся в помощи. «Приезжай и являйся к Горькому. Получишь паек и работу. Илья Абрамыч, кстати, помер от разрыва сердца во время обыска. Твои друзья Федя и Оленька здравствуют благополучно, своего сына они назвали в твою честь Александром…»
Отчего же так грустно?
— Поди к черту, Васька! — сказал Грин Маркизу, и тот послушно отошел, прыгнул на стол, забрался на крокодила и разлегся на его длинном, высохшем теле.
— Почему так сильно болит голова, знобит и в то же время жарко? Что со мною?
Он прилег на кушетку, вытянулся, но так было неудобно, он повернулся на бок, закрыл глаза, воображение свое заставил работать, но сию же минуту утомился, открыл глаза и в испуге привстал: на спинке кушетки сидела белая мышь. Она умывалась лапками. Грин закрыл глаза.
«Почудилось, — подумал он и снова лег. — Заболел, белые мыши мерещатся…»
Он полуоткрыл глаза, взглянул. Белая мышь сидела и умывалась. Грин кликнул кота:
— Васька! Смотри — мышь! Бери ее, бери!
Маркиз продолжал похрапывать на крокодиле. Белая мышь продолжала умываться. Грин поднялся с кушетки, схватил мышь, подошел к окну, растворил форточку и выбросил Княгинюшку на улицу.
— Заболел, — подумал он. — Самая обыкновенная серая мышь превратилась в белую. Что это со мною? Сюда ехал — все было как будто ничего… Да и мышь… Она вроде бы живая, теплая…
Ему хотелось пить и есть. Ему хотелось раздеться, вымыться, — три месяца он не был в бане, тело чесалось и ныло. Хотелось лечь, закрыть глаза, ни о чем не думать.
Его мучила жажда.
— Эй, вы там! Как дела с самоваром? Будет он готов когда-нибудь?..
В комнату вошла Евдокия Семеновна и пригласила Грина в столовую. Она поставила перед ним на столе стакан чая. Грин жадно потянулся к нему и выпил тремя большими, судорожными глотками. Попросил еще.
— С халвой, сахаром, конфетками? — спросила Цурикова.
— Откуда у вас конфетки? — удивился Грин. — Люди голодают, а вы… Простите, не обижайтесь, просто любопытно…
— Нисколько не обижаюсь на вас, напротив!
— Даже напротив! Вы, следовательно, довольны?
— Фи, какой злой! У вас такие добрые глаза, и вдруг! Что с вами?
— Я нездоров, Евдокия… не помню, какая вы Евдокия. Я очень устал. На военной службе мне приходилось разносить телефонограммы, газеты, иногда я вышагивал по сорок километров в день. Я караулил цейхгаузы и обозы. Стоял на одном месте по двадцать часов в сутки. Ловил мешочников и спекулянтов.
— Вам приходилось заниматься и такой работой? Ах, бедный, бедный!..
— Приходилось. Это очень интересно, Евдокия Фоминична.
— Семеновна. Я вам положу внакладку.
— Как угодно. Спасибо. Я люблю наказывать злых и подлых. Мне дали возможность меньшую: я ловил их. Они плакали. Некоторые из них, принимая меня за даму, целовали мои руки.
— Я налью вам еще. Скажите, пожалуйста, не приходило ли вам в голову, что у этих пойманных вами людей есть дети? Вы об этом думали?
— Думал. Но, мадам, смею вас уверить, у них не было детей. Крупный подлец всегда бездетен. Это бесспорно, мадам. Вы так внимательно слушаете меня, что все время насыпаете в мой стакан сахару. Довольно! Получается сироп. Ох, как болит голова! Ни о чем не хочется думать… А мне нужно думать, нужно размышлять. Вы живете одна?
— Что это, почему, зачем вы меня об этом спрашиваете? — полуиспуганно, полукокетливо поежилась Евдокия Семеновна. — Конечно, одна. Если не считать собаки, кота, ученой белой мыши…
Грин поперхнулся, закашлялся, на лице его проступила улыбка, и он с каким-то непонятным для гадалки облегчением произнес:
— Ага! Ну, слава богу! А я думал, что у меня начались галлюцинации. Однако голова болит. Так болит, так болит, что я готов полететь со стула.
— Вы заболели? — встревоженно спросила Евдокия Семеновна.
— Пустяки. Прошло. Простудился и устал. Мадам, погадайте мне! Пожалуйста! Ну, что вам стоит! Умру я или не умру? Когда-нибудь или в самые ближайшие дни?..
Евдокия Семеновна оглядела Грина пристально, строго, почти не дыша и не моргая.
— Вы будете болеть, но скоро поправитесь. Если хотите, я схожу за картами.
— Не надо. Я суеверен, я боюсь. Нет ли у вас пирамидону? У вас должен быть пирамидон. У вас есть крокодил, сова, собака, кот. Давайте посмотрим, что именно привез я вам от брата.
Евдокия Семеновна принесла облатку пирамидона, и Грин, приняв ее, попросил немедленно и вторую. Евдокия Семеновна принесла целую коробку всяких таблеток, а потом вскрыла посылку; в ней оказались три пачки чая, двадцать кусков колотого сахара, шпик, завернутый в тряпку, три пачки печенья, два круга копченой колбасы, пакет с солью, десять пачек папирос «Ада».
— Одну подарите мне, — попросил Грин, умильно оглядывая содержимое посылки. — В награду я сочиню текст предсказания будущего. На все возрасты.
— Вы это можете сделать, и сейчас?
— Могу. Но не сейчас. Ах, как мне нехорошо, как мне нехорошо! Как сильно ноет спина, грудь… Я так устал! Мне так хочется работать, — я стосковался по работе, Евдокия Цуриковна! Да, да, я ошибаюсь, знаю, но вам так идет отчество — Цуриковна! Простите! Да, что я хотел сказать… Вы знаете, что Илья Абрамыч умер от разрыва сердца? Он струсил… Значит, «Синего журнала» уже нет. Вы понимаете, — «Синего журнала» уже не существует!
— Я очень любила этот журнал, я когда-то выписывала его, в нем печатались объявления мои и моих конкурентов. Ах, что мы потеряли! Господи, какую хорошую жизнь мы прожили и что получили теперь…
— Налейте мне еще стакан чаю. Мадам, слушайте, как шумит лесной ручей… Это не в прошлом, это в будущем. Детские кораблики плывут под парусами. Девочка лет одиннадцати встречает в лесу сказочника. Пахнет сосной, земляникой, зноем. Поют птицы. Вот-вот должно случиться что-то очень хорошее!..
— Что с вами? Вы бредите?..
Грин встал, его качнуло, он крепко охватил спинку стула трясущимися руками, прикрыл глаза, ссутулился и заговорил, словно диктуя, — раздельно, страстно печально:
— Ты превратишься в золотоглазую красивую девушку! И вот настанет такой день, когда вдали, на ленточке горизонта, ты увидишь алые паруса. Большой белый корабль — без единого выстрела и крика матросов — устремится в твою сторону, к твоему дому. Вдруг расцветет шиповник, привстанет, чтобы лучше видеть, трава, и ты, милая девочка, поймешь, что все, что происходит, происходит для тебя, ради тебя. Тише, тише, не надо движений, шума, голосов… Корабль подплывает к тебе величественно и неумолимо, как… Я не знаю, это потом. Не перебивайте, прошу, не надо перебивать! Я все исправлю, я все напишу, все будет
