тебя есть немного времени, — перейдя на шепот, сказал Петер. — За четыре дня ты сумеешь окрепнуть. Я распоряжусь о хорошем питании, — бросил он уже на ходу и быстро покинул палату.
Магомет растерялся. Мысли путались в голове, бились в виски, словно не находя выхода. Что делать? Что же теперь делать?..
Вошел санитар, поставил перед Магометом тарелку со свежим хлебом и консервированной колбасой и тут же удалился.
Магомет начал машинально жевать.
«Четыре дня... Значит, штурм — через четыре дня, — мысленно повторял он. — О, дьявол! Четыре дня... А не солгал ли он мне? Нет, зачем бы? Он, кажется, и сам не понял, что проговорился...»
Он не заметил, как задремал, измученный этим тяжелым, страшным днем. Впрочем, этот день был далеко еще не самым страшным из тех, что ему остались.
«Скоро его не станет, — думал Петер, — он будет убит... Убит точно так же, как тысячи других в этом всепожирающем пламени войны...»
Он сидел у давно остывшей печки, терзаясь бесплодным спором между совестью и чувством долга и не умея понять, на чьей же стороне в этом споре — правда.
«Как ни тяжело сейчас Магомету, но, кажется, не тяжелее, чем мне, — думал доктор. — Совесть и долг для него — одно и то же, для него нет двух решений. А определенность, пускай даже грозящая смерть, вероятно, лучше этих мучительных сомнений.
Они будут биться за свою свободу и за жизнь, не жалея этой самой жизни. Он не пощадил бы меня, попадись я на мушку его автомата, — только так и поступают с врагом. Но ведь я — совсем в другом положении! Я не могу не помнить, что однажды он спас мне жизнь, принял меня как гостя в своем доме, возился со мной, отпаивал своим жизнетворным айраном. Но не могу не помнить и о данной мною присяге. Он, Магомет, погибнет, как погибают в бою, и если бы приказали, я сам должен был бы его убить вместо того, чтобы спасти. А ведь я могу его спасти: ночной побег — что может быть проще в условиях его родной деревни?! О, боже! Ты будешь прав, если покараешь меня, человека, променявшего совесть на присягу, и ты не захочешь понять, что это была война, и что мы оказались по разные стороны баррикад, и что я обязан был видеть в друге — врага. Нет, этого ты не поймешь и не простишь. Говорят, что победителей не судят. Но даже если свершится чудо и мы действительно победим, ты скажешь мне: но есть же еще и суд совести — самый беспристрастный и суровый. И от него тебе, Петер Мюллер, не уйти...»
«Вас проклинают эти горы... И старые горянки проклинают... И проклятия их страшны...» — вспомнил Петер слова Магомета и, обхватив голову руками, облокотился на холодное железо печки. В мозгу что-то горело, пульсировало, мысли были одна другой безнадежнее и тягостнее. «Я мог бы его спасти, он лежит один в комнате, окно которой смотрит в горы. Ни часовой и никто другой до утра не мог бы его хватиться — сбежал, с кого тут спросишь?! А я избавился бы этим от самого мучительного суда — суда собственной совести, но... Долг! Присяга! Не ради них ли лежат в этих чужих горах залитые кровью немецкие солдаты, окаменевшие тела которых постепенно заносит снегом? Они погибли от руки врага, однако и врагу тоже каждый клочок его собственной земли дается ценою крови и смерти. Он защищает свое, а мы покушаемся на чужое; он защищает свой очаг, наши же дома далеко отсюда, и они вне опасности».
За окном засинел рассвет. Истерзанная земля пробуждалась, чтобы, вновь воспламенившись, пожирать все новые и новые жертвы.
«Эх ты, — горестно подумал о себе Петер Мюллер. — Сентиментальный интеллигентик! Да, пожалуй, прав был Фриц, сказав эти слова. Беседы с собственной совестью придется отложить до лучших времен, потому что, как говорят французы, на войне — как на войне».
VI
Азрету повезло — он явно пришелся по нраву долговязому немцу. Еще бы! И дрова привозит по два раза в день, и растопить поможет, и, главное, так чисто, так аккуратно все у парня получается, прямо как у настоящего немца.
На второй день немец угостил Азрета — подарил ему баночку кофе. «Будь ты проклят», — подумал Азрет, но кофе взял, а наутро принес немцу кусок соленого сыра.
Дрова были заготовлены — в углу Азрет аккуратно сложил поленья. Немец похвалил его за усердие и безо всяких опасений оставил у печки одного, а сам куда-то удалился, довольный возможностью отдохнуть.
Азрет топил, не торопясь, подкладывая дрова потихоньку, лишь бы пламя не гасло, а сам внимательно всматривался в людей, время от времени выходящих из палат в коридор. Нет, это были немцы, одни только немцы! Уж не ошиблась ли тогда Буслимат?
Под вечер, когда долговязый складывал в углу только что привезенные дрова, а Азрет возился с печью, на лестнице раздался стук кованых сапог. Дверь широко раскрылась, и вместе с клубами морозного воздуха в коридор вошли трое: два автоматчика, а между ними...
От неожиданности Азрет едва не закричал, едва не выронил из рук полено. Во рту стало сухо, сердце колотилось так, что он боялся, как бы немцы этого не расслышали.
Магомет... Как ужасно он выглядит, какие загнанные, грустные, горестные у него глаза! Нет, не по доброй воле оказался он среди этих шакалов. Он ранен и попал в плен.
Короткая легкая куртка, какие-то странные большие башмаки, шапка-ушанка... Из-под куртки, правда, выглядывает свитер, который когда-то связала сыну старая Зарият, но все равно ему, кажется, очень холодно, прямо посинел весь, и вид такой измученный.
Магомет сразу узнал Азрета и мысленно похвалил парня за выдержку — другой бы, пожалуй, выдал себя, а у этого ни один мускул на лице не дрогнул.
Проходя мимо, он, глядя на Азрета и не замедляя шага, по-балкарски сказал: «Послезавтра наступление». И, все трое, они вошли в ближайшую комнату, в маленькую комнату, где прежде была учительская.
«Послезавтра», — про себя повторил Азрет и заторопился. Дрова в печке запылали, он убрал мусор и вышел из школы.
В тот вечер никто не мог бы сказать, куда исчез Бисолтан со своим юным другом Азретом. А они пробирались крутыми и извилистыми тропами туда, куда должны были поспеть не позднее завтрашнего полудня. Падая от усталости и вновь поднимаясь, они шли на некотором расстоянии
