Эльдар Гуртуев
ПОХВАЛА ДОБРОДЕТЕЛИ
РАССКАЗЫ
День рождения
Перевод М. Эльберда
От первой пеленки до погребального савана верны человеку эти маленькие спутники всей его жизни. Они всегда рядом с человеком, они всегда идут с ним в ногу по всем его дорогам — гладким и прямым, пыльным и ухабистым, широким и узким. Мчимся ли мы, подгоняемые ветром удач, по благоустроенной магистрали жизненного успеха или плутаем по кривым тропинкам, утопая в грязи и проклиная день своего рождения, маленькие спутники ни на одном повороте, ни на одной остановке не оставляют нас в одиночестве. Чаще они бывают нашими друзьями, иногда — по нашей же вине — врагами. Однако они говорят о нас только правду. Лаконичную и бесстрастную правду. Причем, независимо от того, хотим мы этой правды или нет. Маленькие спутники нам приданы и преданы, как арабский конь своему седоку. Приходится и нам быть верными своим спутникам, ибо наша жизнь без них просто немыслима...
Речь идет о документах, которые оттопыривают наши внутренние карманы, занимают свои законные места в бумажниках и сейфах, в сумках и шкатулках, в портфелях и шкафах. И в каждом документе — имя, отчество, фамилия, род занятий, образование...
Едва успев родиться и заполучить себе имя, вы становитесь обладателем метрики — первого в нашей жизни документа — и с этих пор... пошло-поехало! Достигаете определенного возраста — паспорт, заканчиваете школу — аттестат, поступаете в институт или на работу — вам дают соответствующие документы, становитесь членом общества охраны природы или кассы взаимопомощи — опять документы! Удостоверения, свидетельства, дипломы, пропуска, членские билеты, обязательно трудовая книжка, а иногда и сберегательная, и все это с вашей фотографией, реже без таковой, но всегда с печатью (круглой, треугольной, овальной, прямоугольной) и, конечно, с подписью или с несколькими подтверждающими, что вы — это вы, и характеризующими ваше отношение к обществу и общества к вам.
Все мы, под луной родившиеся, находимся на строгом учете. А когда по воле «судьбы коварной и слепой» мы отправляемся туда, откуда еще никто не возвращался, учитывается и этот наш последний шаг. Правда, имена некоторых представителей рода человеческого продолжают жить и после смерти их владельцев. Эти имена снова и снова пишутся и читаются на тысячах (а иногда и миллионах) бумаг: значит, носители этих имен сделали при своей жизни что-то запоминающееся. Весьма и весьма запоминающееся. На годы, на десятилетия, на века...
Однако века всеобъемлющего учета не настали одновременно во всех частях мира подлунного. Это может вам подтвердить наш новый знакомый старый Биазурка, который впервые увидел свое имя написанным на бумаге, уже будучи зрелым джигитом с красивыми усами на загорелом лице и острым кинжалом на поясе. Было это в первые годы Советской власти. Тогда, собственно, ни один из граждан отдаленного балкарского селения не смог бы документально подтвердить ни своего имени, ни принадлежности к своему роду. Спустя какое-то время все аульчане, конечно, получили необходимые документы, а пока приехавший к ним на работу доктор решил сделать нечто вроде переписи населения.
Дом Биазурки оказался первым, порог которого переступил непривычный гость. Этот худой человек с маленькой медового цвета бородкой на узком лице смотрел на всех через продолговатые стеклышки, соединенные между собой проволочкой, которая каким-то образом прикреплялась к его переносице. Сероватый картуз с черным козырьком, белая рубаха, перепоясанная тонким ремешком, не новые, но блестящие ботинки и потертый, потрескавшийся саквояж свидетельствовали о том, что доктор — человек опытный, культурный и очень ученый.
Стоит ли говорить, с каким благоговейным уважением приняли доктора, если учесть, что людей столь благородной профессии в прежние времена горцы почти никогда и не видели!
— Дорогие друзья! — сказал гость. — Я приехал к вам, чтобы лечить вас от разных болезней. Но прежде всего нам нужно поближе познакомиться.
— Да будет ваша работа приносящей радость! — степенно откликнулся отец Биазурки, старый Заурбек.
— Да поможет вам аллах в вашем богоугодном деле, — добавила мать Биазурки и поспешила на кухню.
— Ну-с, начнем вот с этого джигита, — доктор обратил свой взор на Биазурку, стоявшего навытяжку у двери и смотревшего на гостя немигающими глазами. — Скажи-ка, братец, свою фамилию, имя, отчество.
— Доммаев Биазурка, Заурбеков сын, — громко выпалил молодой горец и с великим восторгом стал следить, как перо в тонких длинных пальцах доктора задвигалось и побежало по белой, как молоко, бумаге, оставляя за собой след, подобный крупным стежкам черной нитки.
— А теперь, дружок, год, месяц и число твоего рождения.
Биазурка смутился. Такого вопроса он никогда не слышал и не ожидал услышать. Он застенчиво потупил взор, словно крепко провинился перед доктором. Затем жалобно посмотрел на отца, потом на мать, которая только что вошла с чашей айрана.
Задумались и родители. Заурбек нахмурил брови, как в минуту, когда нужно принять какое-то важное и окончательное решение. Наконец он кивнул бийче[1].
— Скажи ты.
— Неудобно мне вмешиваться в разговор мужчин, — возразила она. — Лучше говори сам.
— Кому, как не тебе, лучше всех знать, когда родился твой сын, — настаивал Заурбек. — Скажи, не стесняйся.
— Да разве упомнишь! Ведь это было так давно, — вздохнула бийче. — Хотя, постой! Разве Аслан-эфенди не сделал тогда пометки в своем китабе?
— Ха-ха! — развеселился вдруг отец Биазурки. — Твой эфенди два с лишним года как удрал в Тюрк[2]. Теперь он там только и делает, что размышляет о дне рождения твоего сына! Постарайся вспомнить сама...
— Вспомнила! — почти закричала она. — В тот год Даутбиев сын, сильно пьяный, поссорился с приезжим приставом и застрелил его. А сам скрылся, и с тех пор о нем ничего не известно. А за день до этого Хауалият родила двойню. Оба мальчики...
— Да при чем здесь Хауалиятовы! Твой-то когда родился?
— Подожди, не перебивай! Твоя мать, да будет рай пристанищем ее души, молоко ей еще носила. А после, когда у малышей стали прорезываться зубки, Хауалият приходила ко мне просить кукурузы, чтобы в честь этого события сделать жырна́[3]. Полную чашу дала я ей из того запаса, что хранился у нас на семена. И деревья в саду уже цвели...
— Ты что-то, женщина, не о том
