простор для реализации политических планов. Результатом стала проводившаяся руководством Хорватии политика массового уничтожения и изгнания сербского населения, жертвами которой стали сотни тысяч человек. Это было не нацистское преступление: представители германских оккупационных властей, исходя из собственных соображений поддержания «нового порядка», возмущались и даже противодействовали совершаемым усташами преступлениям[1150].
В настоящее время исследователями ведутся дискуссии вокруг феномена восточноевропейского фашизма (частными проявлениями которого являются ОУН, ЛАФ и усташи), более или менее самостоятельного по отношению к итальянскому фашизму и немецкому нацизму[1151]. Это достаточно интересный вопрос, однако сейчас мы его касаться не станем. Гораздо более важной, на наш взгляд, является уже затронутая тема ответственности за совершенные преступления.
Вопрос ответственности политически субъектных структур, таких как ОУН или ЛАФ, представляется достаточно простым: коль скоро эти организации самостоятельно планировали и проводили преступные действия, пусть даже пользуясь военно-политической обстановкой, созданной нацистами, то они и несут за них ответственность. Значительно более сложен вопрос об ответственности в случае с коллаборационистскими формированиями, находившимися под двойным контролем: прямым нацистским и тайным — со стороны самостоятельных политических структур. В качестве примера назовем созданные нацистами украинские батальоны вспомогательной полиции, значимая часть личного состава которых контролировалась находящейся на тот момент в оппозиции к оккупантам ОУН(Б). Эти подразделения использовались нацистами для проведения массовых убийств евреев. Поскольку ОУН(Б), как показали события начала 1943 г., достаточно плотно контролировавшая упомянутые формирования, не предприняла никаких попыток воспрепятствовать этим убийствам, мы можем говорить о фактическом соучастии ОУН(Б) в этих преступлениях. При этом, разумеется, основная доля ответственности ложится все-таки на германских нацистов, использовавших украинские полицейские формирования в соответствии со своими человеконенавистническими планами.
Вопрос об ответственности за массовые убийства, совершавшиеся военнослужащими польской вспомогательной полиции на Волыни в отношении украинских крестьян, гораздо менее однозначен. Как мы уже упоминали, весной 1943 г. контролировавшиеся ОУН(Б) украинские полицейские батальоны на Волыни ушли в лес и были использованы руководством украинских националистов для проведения масштабных этнических чисток против польского населения. Вместо ушедших в леса нацистами были созданы новые полицейские формирования, по большей части из поляков. Эти подразделения частично контролировались польским подпольем[1152] и использовались для «ответных» акций по уничтожению украинцев, порою — весьма кровавых[1153]. Какую ответственность за эти преступления несут нацистские структуры, которым подчинялись польские полицейские, а какую — до определенной степени контролировавшее тех же полицейских польское подполье? И можно ли вообще рассматривать эти убийства как составную часть нацистской истребительной политики? Не были ли эти акции в значимой степени таким же самостоятельным предприятием, как проводившиеся практически одновременно с ними убийства поляков формированиями ОУН-УПА? Исследователям только предстоит дать ответ на эти вопросы.
Вопрос о том, насколько плотно литовские националисты после состоявшегося в конце 1941 г. роспуска ЛАФ контролировали созданные нацистами литовские вспомогательные батальоны, также не имеет однозначного ответа и требует дополнительных исследований. Судя по всему, сотрудничавшие с оккупантами литовские националисты все-таки обладали определенной политической самостоятельностью и имели возможность реализовывать отличные от нацистских планы (об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что оккупантам так и не удалось создать литовскую дивизию ваффен-СС, а также история образованной в 1944 г. т. н. «Местной дружны Литвы»[1154]). С учетом того, что личный состав литовских полицейских батальонов в значимой степени формировался из действовавших летом 1941 г. боевиков ЛАФ (т. н. «национальных партизан»)[1155], можно предположить, что и в этих формированиях влияние литовских националистов было довольно существенным. Однако в отличие от руководства ОУН(Б) литовские националисты не стали уводить эти формирования в леса, предпочтя не реализовывать самостоятельную политику, а договариваться с оккупационными властями. Если это предположение справедливо, следует говорить о совместной с нацистами ответственности литовских националистов за преступления, совершавшиеся литовскими полицейскими подразделениями, — такие как, например, уничтожение евреев белорусского города Слуцка в конце октября 1941 г.[1156]
Летом 1941 г. координировавшие свои действия с нацистскими спецслужбами «национальные партизаны» действовали не только в Литве, но и в Латвии и Эстонии. Точно так же, как их литовские «собратья», они осуществляли убийства евреев и местного просоветски настроенного населения и охотно вливались в формируемые германскими оккупантами подразделения вспомогательной полиции. Известно, что эти подразделения весьма ценились оккупационными властями и широко использовались для проведения карательных операций на территории других советских республик[1157]. Однако, в отличие от Литвы, у латвийских и эстонских «национальных партизан» не существовало большой политически самостоятельной организации, подобной ЛАФ[1158]. Это затрудняет для исследователей ответ на вопрос, имелись ли у латвийских и эстонских антисоветских структур разработанные планы истребления «нежелательного элемента». Соответственно, затруднен и ответ на вопрос об ответственности за массовые убийства. Можно ли в данном случае говорить о том, что, наряду с нацистами, самостоятельную ответственность за уничтожение евреев и коммунистов летом и осенью 1941 г. несли организации латвийских и эстонских «национальных партизан»? По всей видимости, да, однако это предположение нуждается в обосновании.
Во всяком случае, имеются свидетельства о том, что планы по тотальной этнической чистке территории Эстонии, а также эксплуатации населения и земель российского по-рубежья вынашивал руководитель эстонского коллаборационистского «самоуправления» Хяльмар Мяэ, амбиции которого не вызывали восторга у немцев. Так, современные исследователи из Эстонии Г.М. Пономарева и Т.К. Шор обращают внимание на следующие аспекты: «В 1941 г. любое упоминание о русской культуре было под полным запретом. Нельзя было играть музыку Чайковского или вспоминать имя Пушкина, одно время снова возродилась идея сноса Александро-Невского собора в Таллинне. Глава эстонской директории X. Мяэ предложил всех русских Эстонии выселить за Чудское озеро, а эстонцев и финнов-ингерманландцев перевезти из России в Эстонию. Но поскольку оставшиеся в Эстонии русские выказали себя лояльными гражданами, их оставили в покое. К весне 1942 г. в высшем эшелоне идеологов Германии во главе с А. Розенбергом утвердилось мнение о необходимости перехода к сотрудничеству с недовольными прежней властью гражданами»[1159]. Также, вероятно, именно излишний этнополитический рефрен в карательной активности т. н. «внешнего отдела эстонской полиции безопасности и СД в Пскове» привел в дальнейшем к переименованию и переформированию немцами этого подразделения[1160]. В целом «национально настроенные» эстонские коллаборационисты предпочитали предлагать свои пути решения «этнических вопросов», договариваться с немцами или пытаться достигать своих целей исподтишка, не доводя дело до прямого столкновения с оккупантами. Дальнейшие детальные исследования могли бы пролить свет и на поставленный вопрос о степени ответственности за подобные деяния.
Не прояснен вопрос и о том, насколько латвийские и эстонские полицейские батальоны контролировались местным «национальным подпольем». Современные историки, как в Латвии, так и в Эстонии, утверждают, что подобное «национальное подполье» (состоявшее по большей части из сотрудничавших с
