быть поделен и на двести, и на триста человек. Закон гласит: «Празднующий Пасху должен съесть кусок не меньше оливы». Отсюда и пословица: «С оливку съешь пасхального агнца и Господу хвалу взнеси на небеса».
Служители Храма, несомненно, пошли бы против этого, чтобы увеличить свои доходы, если бы они были в состоянии разделать барашков для целой армии паломников, собирающихся на Пасху в Иерусалиме, но разделать по барашку на каждые двадцать человек, когда их двести, а то и триста тысяч, за один вечер совершенно невозможно. Левиты начинали работать в середине дня и работали, не разгибаясь, с удивительной сноровкой, в то время как священнослужители выстраивались в длинную цепочку между бойней и алтарем и передавали из рук в руки маленькие серебряные сосуды с несколькими каплями крови жертвы, выливали ее на алтарь и передавали сосуды обратно. Час за часом они двигались, как маятники, и, когда с вечерней трубой наступал конец их трудам, они были похожи на людей, проснувшихся после целой ночи кошмаров. То, что Иисус праздновал Пасху с учениками за закрытыми дверями и целый барашек был поделен всего на тринадцать человек, заслуживает упоминания.
Иоанн, помогавший Петру, вернулся на улицу Бондарей встретить Иисуса и остальных учеников. Вскоре все сидели, держа в руках посохи и не снимая обуви, за пасхальным столом с целым барашком, в котором не было ни одной раздробленной кости, горьким эндивием, сладким соусом и пресным хлебом печали. Иисус, сидевший во главе стола, сказал предписанные слова:
— Благословен будь Господь Вездесущий, Царь мира, освятивший нас Своими заветами и предписавший нам есть пасху.
Трапеза началась первой чашей, которую он благословил. И прибавил:
— Это последнее вино, которое я пью, пока не приидет царство Божие!
Буйное веселье охватило учеников. Запах жареного мяса после целого года поста возбудил их, как зеленый луг возбуждает рабочего осла, который при виде травы тотчас начинает выделывать немыслимые коленца и вопить в полный голос. Один только Иуда услышал горечь в словах учителя, только он заметил, что Иисус ест барашка, скрывая отвращение, и из любви к нему впал в отчаяние. Он с трудом пел «Славься, Господи…» — и только ждал, когда можно будет выпить вторую чашу, чтобы согреть сердце.
Иоанн как самый младший задал Иисусу положенные вопросы, и, после того как громко пропели «Когда вышел Израиль из Египта…» — Иисус взял в руки пасхальный хлеб — круглый, жесткий, тонкий, как бумага, и горячий, — разломил его на куски и раздал всем.
— Так враги съедят меня. И все же ешьте меня, ешьте, потому что я родился в Доме Хлеба. — Он взял бутыль и во второй раз налил вино. — Так враги выпьют меня. И вы пейте из чаши, пейте мою живую кровь, потому что я вырос в Доме Вина.
Ученики, кроме Иуды, ничего не замечая, ели и пили, что он давал им, только Иуда в ужасе спросил его:
— Что это значит? Неужели мы должны есть то, что не любим, в Божий праздник, словно греки, вкушающие плоть и пьющие кровь своего бога во время мистерий?
Он поднес чашу к губам и принял хлеб, но не стал ни пить вина, ни есть хлеба.
— Господи, — сказал Петр, — ты не дорассказал историю о виноградарях и хозяине. Неужели они осмелились убить его сына?
— Они схватили его, вывели вон и убили.
Тут, заметив, как он печален, все притихли, кроме Фаддея и Симона Кананита, сидевших дальше других и громко споривших о том, кому из них больше зачтется в обещанном царстве. В конце концов они тоже, смутившись, замолчали. Все, не отрываясь, смотрели на Иисуса. Но он еще долго ничего не говорил и только проводил пальцем по ободку чаши.
— Один из двенадцати убьет меня, — нарушив наконец молчание, сказал он.
Ученики в изумлении пооткрывали рты. Щеки у них запылали от незаслуженного оскорбления, и они недоверчиво переглянулись.
— Один из вас убьет меня, один из вас, бравший с этого блюда, как сказано в псалме: «Даже человек мирный со мной, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту».
Ученики стали спрашивать:
— Это я? Это я?
Иисус поглядел на них невидящими глазами и пробормотал непонятное:
— Высокую же вы дали мне цену!
При этих словах у Иуды упало сердце, и словно молния пронзила его мозг. Он понял.
Рассказ о пасхальной трапезе придется прервать, чтобы рассказать еще одну историю, без которой нельзя ничего понять. Ее можно найти, правда несколько туманно изложенную, в последних главах Книги пророка Захарии. Автор этих стихов жил во времена Селевкидов, и его не надо путать с автором первых глав, который жил вскоре после вавилонского пленения. Сначала он рассказывает о том, как, внезапно подчинившись пророческому зову, дал клятву служить Иегове, сменил городскую одежду на сельскую — обычную одежду пророков Иеговы — и смастерил себе два посоха, которые назвал Благословение и Узы. Вооружившись ими, он отправился пасти стадо, то есть проповедовать покаяние, как это делали его предшественники, прорекая людям милость Господню, если они повернутся к нему, и сильное недовольство, если нет. Издревле пророки были верными помощниками священнослужителей. В то время как те ловко и без помех служили в Храме, пророки, не жалея сил, бегали по всей стране и наставляли людей на истинный путь. Однако даже не все пророки, современники Захарии, сохранили культ Иеговы, ибо Селевкиды вовсю насаждали поклонение богам-олимпийцам и небесной царице, и Иегове пришлось уйти в тень. Захария остался чуть ли не в одиночестве и проповедовал глухим.
Разозлившись, он стал орать на рынках: Не буду пасти вас! Господь говорит: «Умирающая — пусть умирает, а гибнущая — пусть гибнет, а остающиеся пусть едят плоть одна другой».
Взяв в руки жезл Благоволения, он при всех переломил его надвое и отправился в Храм, чтобы стать Храмовым рабом и никогда больше не появляться на нечестивых улицах Иерусалима.
— Я пришел посвятить себя Богу, — сказал он священникам в Храмовой казне. — Какую плату вы мне дадите?
И они с насмешкой ответили ему:
Мужу в расцвете сил, решившему отдать себя Богу, Законом установлена плата в пятьдесят шекелей, а женщине — в тридцать. Однако, согласно восьмому стиху двадцать седьмой главы Левита, нам разрешено снижать плату низшим священнослужителям. Так вот, бесценный пастух, мы оцениваем тебя в тридцать шекелей, потому что ты болтлив, как женщина.
Они отвесили тридцать шекелей (которые были тяжелее финикийских шекелей того времени) из хранилища и отдали их ему со словами:
— Иди к первосвященнику, и пусть
