не думал о том, что ему пошел седьмой десяток:
– Если я себя хорошо проявлю, – напоминал себе Эйтингон, – мне могут устроить встречу с девочками и Павлом… – собственные дети его нисколько не интересовали:
– Потому, что я любил Розу, – вздохнул Эйтингон, – только ее и Ладушку. Обеих у меня отняли, но я обязан позаботиться о девочках Розы и о Павле. Он мне все равно, что сын…
За окном комнаты клубилась предутренняя дымка. За ночь из городского отделения Госбанка вывезли все деньги и ценности. У почты и радиоузла стояли танки и милицейская охрана, однако Наум Исаакович ни в грош не ставил ни тех, ни тех. Ткнув окурком сигары в паршивую жестяную пепельницу, он сжевал сладкую клубнику:
– В Москве все ягоды еще парниковые. Юг есть юг, здесь фрукты всегда вкуснее… – он давно сбросил пиджак, ослабил галстук и закатал рукава накрахмаленной рубашки:
– Наши пикеты, – Эйтингон отпил давно остывший кофе, – бессмысленны, товарищи. Милиции стоит показать железный прут и она разбежится, как показал вчерашний инцидент у заводоуправления… – Эйтингон успел опросить очевидцев и внимательно прочесть показания участников стычки, – а что касается армии… – он помолчал, – боюсь, танкисты нам не помощники… – несмотря на булыжники, летевшие из толпы, машины заняли заводской двор.
– Несколько солдат получили ранения… – Наум Исаакович прошелся по комнате, – однако неразбериха быстро прекратилась… – он раздул ноздри:
– В городе ночью появились наряды рабочих с белыми повязками на рукавах… – Эйтингон загнул палец, – наряды расположились по соседству с танками, они вооружены… – Козлов недовольно сказал:
– Ерунда, дедовскими обрезами и бутылками с бензином… – Эйтингон смерил его холодным взглядом:
– Именно таким оружием, товарищ Козлов, московское ополчение в декабре сорок первого остановило фашистов, пока вы отсиживались в Ижевске… – Козлов покраснел, – не забывайте, среди рабочих есть участники войны. На гражданской мы тоже сражались чем придется, товарищ Микоян подтвердит. В общем, будет настанет такая нужда, они справятся и с обрезами… – Наум Исаакович добавил:
– Если танкисты начнут брататься с бунтующими, товарищи, нам придется несладко… – он бросил на стол смятую листовку, – мы блокировали узлы связи, однако их передатчик жив и выходит в эфир, что мы и слышали ночью. В октябре семнадцатого года все развивалось таким же образом… – Козлов откашлялся:
– Товарищ Котов, в октябре семнадцатого года большевиков возглавлял Владимир Ильич Ленин… – Эйтингон вскинул бровь:
– Товарищ Козлов, вы плохо знаете историю России. До Ленина были Разин и Пугачев. Неужели вы думаете, что наша страна не способна дать еще одного Ленина… – в комнате повисла тишина. Эйтингон подытожил:
– Разумеется, сейчас речь идет о попытке вооруженного восстания, спровоцированного эмиссарами Запада. За последними действиями этой швали видна твердая рука каких-то организаторов… – он наклонился над столом:
– Где… – поинтересовался Эйтингон, – где данные на зачинщиков смуты, вчера их фотографировали… – ростовский секретарь, Басов, неуверенно отозвался:
– В толпе у горкома было тысяч пять человек, у заводоуправления еще сотни три, а все личные дела рабочих лежат в отделе кадров завода… – Эйтингон фыркнул:
– Завода, блокированного этими рабочими. И кто… – он повысил голос, – кто их так называемый диктор, мерзавец с прибалтийским акцентом? Здесь не Рига и Таллинн, вы… – он упер палец в директора электровозного завода, Курочкина, – вы должны знать своих прибалтов… – Курочкин отер пот со лба:
– На заводе работает почти десять тысяч человек, товарищ Котов. Я не в состоянии… – Эйтингон погрыз крепкими зубами незажженную сигару:
– Дождетесь, – зловеще пообещал он Курочкину, – мало вам было вчерашнего… – вчера днем Курочкин, попытавшийся утихомирить толпу, сбежал с балкона горкома под градом бутылок и камней:
– Дождетесь, – повторил Эйтингон, – пока вы будете в состоянии только лежать трупом в тачке, товарищ Курочкин. Ваше тело вывезут с завода, как вывозили тела хозяйчиков после революции… – он стукнул кулаком по столу:
– Кто-нибудь мне ответит, что за прибалт вообразил себя голосом Новочеркасска… – Шелепин встал:
– Товарищ Котов, – бывший председатель КГБ помялся, – на пару слов, пожалуйста… – Эйтингон сверился с часами:
– Сейчас должен сесть ленинградский борт… – самолеты приземлялись на ростовском аэродроме, – дождемся их и продолжим совещание… – на пороге Эйтингон обернулся, разглядывая испуганные лица партийных сановников:
– До Ростова всего двадцать пять километров, а мы в столице донского казачества… – Козлов хмыкнул:
– Они все давно забыли, никакие они не казаки…
Бросив через плечо: «Вот и нельзя им позволять что-то вспомнить», Эйтингон нарочито аккуратно закрыл за собой дверь.
Кофе им так и не подогрели.
Морщась от сигаретного дыма, Наум Исаакович подвинул Саше кофейник:
– Держи. Флягу свою ты выпил, но надо взбодриться перед совещанием… – мальчик понурил светловолосую голову. Эйтингон расхаживал по комнате, где он полчаса назад услышал от Шелепина о курсанте Высшей Разведывательной Школы, восточном немце, некоем Генрихе Рабе.
Науму Исааковичу стоило большого труда не наорать на бывшего главу КГБ:
– Лаврентий Павлович, – угрожающе сказал он, Шелепин передернулся, – Лаврентий Павлович, – Эйтингону было наплевать на чувства комсомольского вождя, – после такого загнал бы вас навечно на урановые рудники или вообще влепил пулю в затылок, товарищ секретарь ЦК. Поверьте, вы бы молили о смерти, как об избавлении от страданий… – Шелепин проблеял:
– Немцы за него ручались, у него отличные характеристики, он выбрал социалистический образ жизни… – Наум Исаакович жадно выпил скверный кофе:
– Он выбрал сидеть агентом Запада под нашим носом… – он вытер губы платком, – а что касается его якобы проживания в Западном Берлине, то визитеры Штази проглотили заранее подготовленную легенду. Соедините меня с Семичастным, прямо сейчас… – потребовал Наум Исаакович. Он ожидал, что с событиями в Новочеркасске Москва не будет залеживаться в постели. Главу КГБ его звонок, действительно, застал в кабинете. Не вдаваясь в долгие объяснения, Эйтингон потребовал усилить наблюдение за британским посольством и подробно допросить всех соучеников немца:
– Странницу особенно, – добавил он, – мне сказали, что она его проверяла, то есть пыталась. Она зоркая девушка, она могла заметить что-то подозрительное… – Наум Исаакович понимал, почему ни Странница, ни Саша не докладывали ему о Рабе:
– Такого распоряжения от руководства не поступало, а они дисциплинированные ребята. Но кроме дисциплины, существует еще и инициатива… – Эйтингон присел на край стола:
– Не вини себя, – он потрепал мальчика по плечу, – ты выполнял указания руководства и правильно делал… – Саша вздохнул:
– Я должен был раньше его раскусить, товарищ Котов. Но, значит… – серые глаза мальчика заблестели, – он сын моей кузины, этой М… – Наум Исаакович вытянул из кармана пиджака паркер:
– Смотри, – он быстро начертил схему, – от семьи фон Рабе, кроме него никого не осталось. Обергруппенфюрер Максимилиан, личный помощник Гиммлера, бесследно пропал после войны. В Нюрнберге его заочно приговорили к смертной казни, однако его следы затерялись… – сведения о Ритберге фон Теттау и его детях Наум Исаакович держал в тайне:
– Они моя козырная карта, – напомнил себе Эйтингон, – даже если мальчишка, украденный Генкиной, на самом деле ребенок его светлости, это дела не меняет. Максимилиан поверит, что парень его сын. Пользуясь приманкой, его можно заманить в ловушку, он начнет работать на меня… – Эйтингон давно решил после освобождения уйти на серую сторону:
– Мне дадут синекуру и посадят под колпак, как Уинстона Смита в пасквиле Оруэлла, – хмыкнул он, – однако они имеют дело со мной, а не с приготовишками от разведки, вроде комсомольских вождей. Максимилиан побоится разоблачения и начнет плясать под мою дудку… – Наум Исаакович обвел имя Генриха ручкой:
– Именно так. Они воспользовались тем, что Рабе распространенная фамилия и тем, что наши немецкие коллеги, – Эйтингон
